Повелитель вещей - Елена Семеновна Чижова

сплотились, выступили единым строем: стоит Анне коснуться любого из этих экспонатов, и ее накрывает беспросветной печалью: будто она не дочь и даже не смотрительница домашнего музея, где всякая вещь так или иначе связана с памятью о недавней горькой утрате, а птица, запертая в клетке, на прутья которой наброшен черный платок, шерстяной, с длинными спутанными кистями, – мамочка в него куталась, спасаясь от сырости, стоящей в каждом ленинградском доме, в особенности осенью, пока не включили паровое.

Тут Анна стала замечать, что рядом с кухонными в памятный строй встали и другие, проросли воспоминаниями, но уже не мучительными, а на удивление светлыми. Глядя на эмалированный таз, Анна вспомнила, как они вдвоем с матерью ходили в общественную баню. Летом, когда в доме отключали горячую воду. «Прежде чем усадить меня в шайку, мамочка тщательно ее мыла, даже ошпаривала, обдавала крутым кипятком». Табуретка, попавшаяся ей под ноги, напомнила об ушибах и ссадинах: мамочка (не эта вздорная старуха, чьи придирки и капризы Анна вынужденно терпела, а мать ее детства) сажала ее на табуретку, мазала кровоточащие места зеленкой и потом на них дула, унимая жгучую боль.

Светлые воспоминания множились – словно дух матери, следуя за дочерью с сухой тряпкой, стирал все грубое и злое; заодно и пыль нелепых наговоров – пыль, которую оставила ее московская сестра.

«Твоя мама до смерти его боялась».

Никого она не боялась! Анна водит пальцем по гладким сухим поверхностям. Будто чертит прерывистую пунктирную линию, оставляя в пробелах все дурное, чем двоюродная сестра тщилась очернить их семейную память, засеять снытью недостоверных домыслов, что грозят забить собою все светлое, трепетное, культурное, чем издревле богата наша родимая земля…

Ее борьбу с сорняками прерывает телефонный звонок. Анна выходит в прихожую; машинально вытирает руки о фартук и берет трубку. Мужской голос спрашивает Павла.

– Павлика? – она удивленно переспрашивает. – А его нет дома…

Незнакомый голос благодарит и пропадает.

Анна вопрошающе смотрит на жабу – та делает вид, будто снова заснула; надулась и спит.

Снова звонок. На этот раз не телефонный.

– Явился наконец… – Анна бормочет и идет к двери. – Ключи забыл…

На всякий случай она заглядывает в дверной глазок. На лестнице темно. Будь на дворе ночь, Анна объяснила бы это перегоревшей лампочкой – но в том-то и дело, что сейчас не ночь, а день. Мальчишки, что ли, балуются?..

Собираясь ущучить озорников – взяли моду, бегают по этажам, залепляют дверные глазки; залепят жвачкой, позвонят в дверь, а сами деру! – и след их, бессовестных, простыл, – Анна распахивает дверь, едва не пришибив парня в полицейской форме.

Голубоглазый полицейский смущается – шаркает ногой, перекладывает папку из руки в руку. Говорит:

– Откройте. Полиция, – и, видно, смутившись окончательно, надвигает поглубже на лоб фуражку с широким околышем, одергивает черную форму.

Анна стоит в дверях, не понимая, что еще кроме двери она должна открыть. И тут, к своему вящему облегчению, узнает в нем того самого участкового, который приходил, чтобы удостоверить мамочкину смерть.

– Вы… по поводу покойной?

– Какой покойной? – участковый вскидывает тонкие брови.

– А ее похоронили. – Вспомнив, что перед нею не абы кто, а должностное лицо, Анна уточняет: – Вчера.

– Здра-авствуйте, дорогая Анна Петровна! – Из-за полотна открытой двери выходит мужчина. Невысокий, крепкого телосложения, на вид лет сорок или тридцать пять. – Не узнаёте? – он качает головой укоризненно. – А ведь я у вас учился. Ваш, можно так сказать, ученик.

Под его укоризненным взглядом Анна чувствует неловкость: если судить по возрасту, этот незнакомец из тех ее возлюбленных «первенцев», в кого Анна Петровна вложила всю свою молодую душу.

Разумеется, она помнит – ведь она не просто их учила арифметике, русскому языку, чистописанию (ох уж это чистописание! – замысловатая вязь из крючочков и палочек, палочки следует писать с нажимом; крючочки – волосяной линией: нажим – волосяная; нажим – волосяная), – им, своим желторотым первенцам, птенцам, она читала вслух. Прежним, молодым, взволнованным голосом стихи своей незабвенной пионерской юности: Но мы еще дойдем до Ганга, но мы еще умрем в боях, чтоб от Японии до Англии сияла Родина моя, – и то сокровенное, от которого у нее всегда потели ладони: Но если он скажет: «Солги», – солги. Но если он скажет: «Убей», – убей.

Согретая нахлынувшими воспоминаниями, Анна словно воочию видит групповую фотографию, где они все вместе, целым классом. Среди них тот, в чье лицо она сейчас вглядывается. Напряженно, но безуспешно пытаясь уловить сходство. С годами люди меняются, и все же не до такой степени, чтобы вовсе не узнать…

Детские черты расплываются. Вместо лиц – маленькие фигурки, одетые в школьную форму. Безвестный фотограф, навсегда оставшийся за кадром, рассадил и расставил их в известном, принятом для таких торжественных случаев порядке. Как в какой-нибудь настольной игре, где мальчики носят серые костюмы, пошитые из дешевого, жестковатого на ощупь сукна. Мальчиковые костюмы перемежаются коричневыми девчачьими платьицами, поверх которых надеты белые крахмальные фартучки (впрочем, на старых черно-белых фотографиях все цвета выглядят оттенками серого).

Между тем мальчик-участковый шаг за шагом отступает к лестнице. В голубых глазах одно-единственное желание: исчезнуть. Робким жестом он кладет руку на перила.

– Свободен. – Аннин ученик бросает ему, не оборачиваясь.

Молодой участковый напряженно моргает. Его по-девчачьи длинные, густые ресницы, точь-в-точь как крылья бабочек: смыкаются, размыкаются – трепещут.

Указав пальцем на лестницу, Аннин ученик прерывает это не в меру затянувшееся трепетание.

Участковый спохватывается и устремляется вниз. Последней в пролете лестницы исчезает сизая полицейская фуражка. Проводив ее глазами, старший обращается к Анне:

– Вспомнили меня?

Анна кивает неуверенно: как бы то ни было, ей не хочется обижать человека, тем более своего ученика.

– А я ведь, Анна Петровна, к вам не просто так, а по делу. Скажу откровенно, щекотливому. Нет-нет, уверяю вас, страшного ничего не случилось. По крайней мере, пока.

Вопреки его словам, Анна, разумеется, встревожена. Однако не настолько, чтобы лишиться дара речи.

– А в чем, собственно?.. – Она вопрошает строгим голосом, одновременно жалея, что не помнит его имени. В воспитательном процессе имя ученика играет существенную роль: подчеркивает личную ответственность за происходящее, которую надо прививать сызмала, что называется, с младых ногтей; с другой стороны, вносит нотку доверительности – что также немаловажно.

– История длинная, – ее безымянный ученик вздыхает и тупит глаза. – Но если в двух словах, коротко… – он понижает голос, тем самым подчеркивая, что информация, коей он собирается поделиться, носит строго конфиденциальный характер. То, что он сейчас скажет, не предназначено для чужих ушей.

Ученик, доверившийся учителю, может быть спокоен: все останется между ними – учителем и учеником.

– Дело в том…

Анна слушает (сейчас она – само внимание) – и слышит тихие шаги.

Кто-то, кого она еще не видит, спускается с верхнего этажа.

Сперва в поле ее зрения возникают грязные, все в пятнах, кроссовки. За кроссовками