Полгода — и вся жизнь - Элизабет Хауэр

Наконец Инга спросила:

— Ты взяла билет?

— Да. Я должна была до конца исполнить роль хозяйки дома и своим примером подбодрить гостей. Несмотря на страх и желание защититься, это оставалось главным мотивом моего поведения. За Камиллой, которая вызывающе засмеялась, желая положить конец моей нерешительности, вдруг возник Франц Эрб, большой и серьезный. Он смотрел на меня предостерегающе и уже поднял руку, чтобы сделать отрицательный жест, но я уже опустила руку в каску и вытащила билет. Он был больше, чем другие, и как бы сам шел мне в руки. Я тотчас же увидела, что не делала такого билета. Мне стало ясно, что он не обозначает ни выигрыша, ни проигрыша. Этот билет, наоборот, что-то отнимает у тебя самой. Я открыла его. Вокруг стало тихо. Люди, даже если они не трезвы и на какое-то время выпали из будничного течения жизни, чувствуют несчастье другого. Я прочла то, что было написано в билете. Его содержание не было для меня открытием. Славу Богу, у меня еще хватило сил, чтобы спокойно сложить этот билет, обернуться к гостям и сказать: «Я ничего не выиграла». Потом я покинула их и больше уже не возвращалась.

— Сейчас ты, наверное, уже можешь признаться, — сказала Инга после короткой паузы, во время которой прошедшее было сильнее настоящего, — что было написано в том билете.

— Ах да, — сказала я. — Это очень просто: «Юрген уехал с ней. У тебя больше нет шансов. Ты проиграла».

— С кем это «с ней?» — спросила Инга.

— С Вереной, — сказала я, — дочкой Камиллы. Теперешней женой Юргена.

— А что означает эта каска в твоей комнате? — спросила Инга озадаченно, но очень заинтересованно.

— Может быть, — ответила я, — она даст мне шанс на этот раз.

* * *

Спустя пару дней после визита Инги мне позвонила Камилла. Она старалась вести себя непринужденно и сообщила мне, что маму мучит совесть. Она думает, что обидела меня и страдает от этого. Не зайду ли я к ней? Я ответила, что пока не могу этого сделать, а вот с тобой, Камилла, я охотно поговорила бы. Молчание длилось недолго.

— Хорошо, — сказала она. — Мне заехать к тебе?

Мы назначили срок встречи.

— Мы все отлично придумали.

— Отлично, — подтвердил Толстый и переложил квадратный, обтянутый зеленым блестящим шелком футляр из одной руки в другую.

— Ты уверен, что твоя мама обрадуется? — спросил Матиас.

— Еще бы. Она, правда, сразу же захочет узнать, на какие деньги я купил такой дорогой подарок. Я скажу ей, что это просто счастливая случайность, а о том, где я купил его, я, естественно, ничего не буду говорить. Потом начнутся рождественские каникулы, и она быстро забудет о моих плохих оценках.

— Помни, что две трети суммы ты должен выплатить мне до конца этой недели, если в ближайший выходной поедешь домой.

Матиас сказал это очень серьезным тоном.

— Не беспокойся, — ответил Толстый. — Эти деньги я как-нибудь наскребу.

Он открыл футляр. На зеленом бархате лежали коралловые бусы. Бусинки были круглыми, блестящими, окрашенными в глубокие тона от темно-розового до светло-оранжевого. Они состояли из трех рядов, которые тяжело и торжественно покоились на мягкой ткани.

— Я думаю, — сказал Толстый, восхищенно покачав головой, — они очень дорогие. Я бы на твоем месте ни за что не стал продавать их.

— Папа сказал мне, что у них такие вещи не очень дорого стоят. Там полно коралловых украшений. Поэтому подарок не должен вызвать никаких подозрений. Не бери в голову.

Толстому только это и нужно было. За два дня до отъезда он отдал Матиасу две трети всей суммы. Цена была небольшой, и деньги он собрал без труда. Матиас собственноручно вручил другу бусы и после этого почувствовал себя необыкновенно легко и свободно.

Общаться с отцом было очень приятно. Перед приездом в интернат отец позвонил директору и предупредил его о своем визите. Директор в свою очередь сообщил эту новость Матиасу и на весь день освободил от занятий.

Юрген появился около десяти утра. Матиас ждал его в приемной. С тех пор как он узнал о встрече, он все время пытался представить себе отца. Три года — долгий срок, за это время человек, пусть даже в годах, может сильно измениться. «Он наверняка поседел, — думал Матиас. — Может быть, пополнел. У многих мужчин в пятьдесят появляется живот. Какое сейчас у него лицо — постаревшее, отекшее? Мужчины под пятьдесят увлекаются алкоголем. Какая у него походка? Наверное, не такая быстрая и стремительная, как раньше. Мужчины под пятьдесят очень хотят казаться спортивными и подтянутыми, но им это не всегда удается. А его отношение ко мне? Ведь мы жили врозь не три, а пять лет, а это кое-что. У мужчин под пятьдесят всегда проблемы с сыновьями».

Матиас специально оделся очень небрежно. Он не хотел своим внешним видом выдать то значение, которое имела для него эта встреча. Он мерил приемную большими шагами. На нем были потертые джинсы и вытянутый, заношенный свитер. Его худое тело совершенно терялось в этом облачении, лицо было бледно, а коротко подстриженные, неухоженные волосы торчали во все стороны. Он знал, что выглядит не очень хорошо, но именно это и входило в его намерения. Он увидел отца издалека, когда тот пересек двор. Несмотря на холодную погоду, на нем была легкая светлая куртка. Он шел быстро и стремительно, с непокрытой и совсем не седой головой. Он был, как прежде, строен, и когда его лицо поравнялось с окнами приемной, оно оказалось вовсе не старым и отекшим, а худощавым, загорелым, очень уверенным. В том, что отец остался очень привлекательным мужчиной, не было никакого сомнения. Матиас, едва сдерживая переполнявшую его радость, глубоко вздохнул и расправил плечи. Потом дверь отворилась, и с этого момента все стало простым и легким.

— Таким я тебя себе и представлял, — сказал Юрген, и Матиас на секунду почувствовал на своей щеке щеку отца. После первых неловких предложений разговор стал ровным и быстрым. Сначала отец рассказал, как он доехал до интерната, потом перешел от пустяков к важным вопросам, вовлек в разговор Матиаса, который теперь уже с оживлением говорил о трех последних годах, о своих неудачах и успехах, о друзьях, переживаниях и впечатлениях. О Ренате он не упоминал. Потом они вышли прогуляться и долго ходили по мокрым тропкам, тянущимся вдоль серых полей, которые уже ждали первого снега. Туман подчеркивал темные силуэты обнаженных деревьев и служил как бы фоном для рассказов отца о Барбадосе, о его жизни и работе там. Потом, не изменяя тона и без всякой паузы, отец заговорил о своих планах в отношении Матиаса. Сын не прерывал его. Слушая отца, он часто на секунду закрывал глаза, чтобы вытеснить окружавший их серый мир яркими красками Карибских островов. Когда Юрген замолчал, он сказал: «Конечно, отец, я приеду. Обязательно».