Полгода — и вся жизнь - Элизабет Хауэр

— Ты знаешь, что они сделали? Они уволили меня. И это благодарность за мою напряженную работу, за мою обязательность, за мои ноу-хау. Понимаешь? Они уволили меня, лучшего работника. Под благовидным предлогом конечно, но я не давал им никакого повода. Это не умещается у меня в голове, Рената, просто не умещается.

Я знала, что Грегор хороший работник. Но повод для увольнения все же, я думаю, был. Раньше я приложила бы все силы, чтобы выяснить, в чем дело. Но сейчас мне было все равно. Все равно, какую глупость или неосторожность допустил Грегор. Это больше не интересовало меня. Я терпеливо ждала, когда прекратятся его многословные, гневные, а под конец даже слезливые жалобы, и сохраняла многозначительное молчание. В глубине души я радовалась его несчастьям и не стыдилась этого. Но просьба, с которой он в заключение обратился ко мне, была совершенно неожиданной.

— Рената, — сказал он, немного помолчав, — ты должна помочь мне. Я, ну, в общем, если говорить честно, у меня в данный момент абсолютно нет денег. Деньги под расчет мне еще не дали, а я в последнее время сильно потратился.

Я была весьма озадачена, но когда он захотел доложить мне о своих расходах, остановила его.

— Извини, Грегор, — сказала я, — я не могу и не хочу больше ничего для тебя делать.

— Я не понимаю, — ответил он, ошеломленный моими словами, — что значит «не хочешь?»

— Наши отношения, — осторожно начала я, не желая его обидеть, — изменились. Они уже давно далеко не безоблачны. Нам нужно расстаться.

— Вот как ты заговорила. Действительно, в последнее время обстоятельства не позволяли мне заботиться о тебе. У меня были трудности. Женщины не в состоянии понять это. Когда им перестают уделять внимание, они ищут объяснения в личных отношениях, обвиняют мужчин в подлости. Все женщины одинаковы. Но ты, Рената, не должна быть такой. Ты другая.

Он перешел на пафос и ожидал, что это произведет на меня впечатление. Но моя реакция была иной.

— К сожалению, я больше не в состоянии вести себя так, как ты этого хочешь, Грегор. Пока мы не встречались, случилось много такого, что переменило мою жизнь. Боюсь, что вряд ли я вообще в какой-то степени буду соответствовать твоим ожиданиям. Поэтому лучше прервать наши отношения.

Грегор поднял подбородок, закрыл глаза и, откинувшись на спинку кресла, сказал:

— Можешь не продолжать. Я все понял. Я никто, у меня нет средств к существованию, будущее мое неопределенно. Я не имею права испытывать привязанности к женщине. Я должен уйти — это все, что мне остается.

Ситуация угрожала зайти в тупик. Его глупое поведение не на шутку рассердило меня, но в то же время мне было жаль его. Я нужна ему сейчас, именно сейчас. А я усадила его на стул возле двери. Может быть, мне следовало уступить и таким образом оттянуть конец? Нет.

— Я расскажу тебе, что у меня случилось, — сказала я вызывающе.

— Не утруждай себя, — услышала я в ответ. — Я пойду домой, все обдумаю и сам со всем справлюсь. Мое положение все же не безвыходно. По крайней мере в том, что касается финансов. В остальном…

Грегор развязал галстук и расстегнул верхнюю пуговицу рубашки. Я молча смотрела на него. Наконец он встал и шагнул к двери. Я была уверена, что этим дело не кончится, и была права. Он вдруг быстро повернулся ко мне так, что каблуки его ботинок заскрипели, протянул ко мне руки, подался вперед, положил голову мне на плечо, обнял меня.

— Не оставляй меня в беде, — быстро сказал он, уткнув свой горячий лоб в мое платье. Меня словно парализовало, я не могла пошевелиться. На несколько секунд я вдруг поверила, что ко мне вернулся сын, Матиас, и просил простить его и помочь ему.

Я хотела гладить эти волосы, говорить слова утешения и сочувствия, излить всю доброту, которая невостребованной жила во мне и только ждала своего часа. Но огромным усилием воли я подавила эти чувства, прогнала прочь душащие меня слова, страстно повторяя одно: «Уходи, уходи же!»

Но Грегор не уходил. Он еще сильнее обнял меня, прижался мокрой щекой к моему лицу, попытался поцеловать меня. Я высоко закинула голову, его губы скользнули по лицу, он стал целовать мою шею. Этим он окончательно разрушил мои не нужные никому материнские чувства, но одновременно разбудил другие, ставшие уже чужими. Я была еще не слишком стара, не совсем уничтожена, чтобы сразу же расправиться с ними. Он с силой прижал мое безжизненное тело к двери спальни, сопротивляться ему было невозможно. Он тащил меня, как безжизненную куклу, к кровати, беспрерывно целуя и лаская, шептал какие-то слова, которые я не могла разобрать. В эти минуты я ненавидела его так же сильно, как и желала. Во мне бушевали и боролись два огня, два пламени. Но какая-то небольшая частичка моего мозга еще могла ясно мыслить. Я понимала, что мне осталось слишком мало времени, чтобы освободиться от него. Чем ближе мы подходили к кровати, тем свободнее держался Грегор, тем смелее и грубее становились его ласки, тем громче он говорил. Я слышала, как он сказал: «Ну вот и хорошо, Рената, теперь ты опять моя». От этих слов я пришла в себя, разум победил и мои и его не нужные мне чувства. Я искала выключатель. Он был совсем близко, на стене, к которой прижимал меня Грегор. В последний момент я нащупала его и ударила по нему кулаком. Нас залило холодным, ярким светом. Грегор не был готов к этому и, испугавшись, выпустил меня из рук.

Быстрым движением я распахнула платье и сорвала его с себя. Потом порывисто сняла белье и выпрямилась, чтобы показать ему глубокие впадины под ребрами, обвисшую грудь — эти еще не затянувшиеся следы моей болезни.

— Посмотри на меня, а потом решишь, нужна ли я тебе такой, захочешь ли ты меня после этого, — спрашивала я его быстро, не переводя дыхания. Он в это время рассматривал меня так, как будто это была не я, а другая женщина, которую он видел впервые. Потом он повернулся и, опустив плечи, вышел из комнаты.

Я медленно оделась. Я делала это не спеша, нарочно затягивая время. Когда я наконец вошла в гостиную, Грегора уже не было. Я знала, что он больше не вернется. Это был первый настоящий плюс в моем списке надежд, но я не испытывала ни радости, ни удовлетворения, а сидела неподвижно, в неудобной позе за журнальным столиком и, опершись на него руками, через равные промежутки времени повторяла: «Ничего, все пройдет, ничего, все пройдет». Ужинать я не могла. Только на следующий день, когда я отнесла его вещи на почту, мне стало легче, и я подумала о том, что у меня появился лишний шанс завоевать Матиаса. Кроме того, я почувствовала себя более свободной, чтобы приступить к выполнению главной своей цели — абсурдной попытки разгадать Камиллу.