Полгода — и вся жизнь - Элизабет Хауэр

Я зашла выпить чашечку чая в кафе и после этого почувствовала себя лучше. Мама жила недалеко отсюда. Я не была у нее со времени развода и не могла подавить в себе возникшее волнение. Чтобы успокоиться, я пошла пешком. Большая рюмка рома, которую я вылила в чай, не давала мне сосредоточиться на своих мыслях, и это забавляло меня. Я шла по ярко освещенной улице с множеством магазинов и впервые за долгое время с удовольствием рассматривала витрины. Часто я останавливалась, разглядывала вещи, которые мне нравились, но желания приобрести их у меня не было. Может быть, это происходило оттого, что за время болезни я изменилась, стала другой, а чужому человеку не хочется ничего покупать.

Мое внимание привлек старомодный фасад дома и отделанный деревом вход в маленький магазин. Небольшая витрина была заставлена старыми вещами, которые в беспорядке лежали там. Они были грязны от пыли и производили очень невыгодное впечатление. Это была лавка, где продавались дешевые старые вещи. Среди фарфоровых чашек с трещинами и светильниками, грубо имитирующими стиль модерн, темным холмом возвышался какой-то предмет с рифленой поверхностью. Трудно было разобрать, что это, и мне пришлось подойти ближе, чтобы рассмотреть его получше. Наконец я поняла, что это стальная каска времен последней войны. Я много видела таких в детстве. Большая, круглая, серо-зеленая, с широким задним краем, прикрывающим затылок, с плоским защитным козырьком спереди, она лежала, производя угрожающее впечатление, среди мирных безделушек. Неожиданно мне страстно захотелось купить ее, но магазин, к счастью, был уже закрыт. Я долго стояла, смотрела на каску и видела, как мое бледное лицо, закутанное в платок, отражается в стекле витрины. Вдруг мне показалось, что каска покинула свое место и оказалась у меня на голове. Несмотря на платок, она была мне слишком велика и нависла прямо над глазами. Я быстро повернулась, очнувшись от видения, и поспешила уйти. Скоро я была уже у мамы. Я не предупредила ее о своем приходе, и она не ждала меня. Наконец она узнала мой голос и открыла. После этой странной истории с каской я боялась за свой рассудок. Я чувствовала на себе ее недружелюбный, отчужденный взгляд. Хотя, может быть, это и показалось мне. Мне уже Бог знает что грезилось.

— Почему ты не позвонила? — спросила мама.

Я неловко извинилась. Она пригласила меня войти. Мне предстояло вновь увидеть то, что я так любила раньше: уютную, теплую, любовно обставленную квартиру. Вдруг я почувствовала тошноту, мне показалось, что меня вырвет, и я зажала рукой рот. Мама быстро ковыляла на костылях передо мной.

Мебель стояла на своих прежних местах. В вазе, как и раньше, были цветы. Чистые, свежие портьеры слабо колыхались от ветерка. Круглый стол в стиле бидермайер, единственная ножка которого напоминала основание вазы, покрывала кружевная скатерть. На нем стояла темно-розовая ваза из богемского стекла. Циферблат часов все еще поддерживали два античных воина, которые каждые четверть часа ударяли серебряными мечами по серебряным колокольчикам. В комнате стоял все тот же запах свежевымытого пола, а на рояле выстроились, как будто на параде, семейные фото в золоченых рамках.

Мама, еще совсем слабая и на костылях, плохо вписывалась в пространство комнаты. Я тоже уже не была прежней Ренатой Ульрих. От этой мысли мое волнение улеглось.

Мама извинилась, что не может мне ничего предложить. Потом она пристально посмотрела на меня и спросила, действительно ли я поправилась. Когда я энергично поспешила ее заверить в этом, она захотела узнать, как прошел наш с Юргеном разговор об отъезде Матиаса в Штаты. Я ответила, что здесь все в порядке, и попросила ее рассказать о предписаниях врачей.

Она устроилась в кресле поудобнее. Резные листья филодендрона отбрасывали тень на ее маленькое, худощавое лицо. Она сидела далеко от меня, и я вдруг болезненно ощутила это расстояние между нами как своего рода отчуждение. Я постоянно помнила о своем списке под названием «Надежды» и запись в нем: «Больше общаться с мамой». Я очень хотела, чтобы эта надежда сбылась. Для этого мне нужно чаще бывать у нее после работы, готовить ей ужин, болтать с ней, читать для нее вслух.

— В какое время у тебя бывает сиделка? — спросила я.

Мама даже не взглянула на меня.

— Когда как, — ответила она, — каждый день по-разному.

— Но это не совсем удобно, — возразила я, — было бы лучше, если бы она приходила в определенное время. Ты могла бы тогда готовиться к ее приходам.

— Я с самого утра только этим и занимаюсь, — ответила она вежливо, но очень холодно, так, чтобы я поняла, что это меня не касается.

— А вечером, — попробовала я еще раз, — вечером она приходит?

— Естественно, Рената. Как бы иначе я смогла раздеться и лечь в постель? Самой мне пока не справиться. Сегодня она еще раз зайдет. Попозже.

Мне показалось это странным, и мама, видимо, почувствовала это.

— Я счастлива, что она у меня есть. Она замечательная женщина, — сказала мама.

— Кто она? — спросила я, ожидая услышать в ответ незнакомое имя.

— Это Камилла.

Я не понимала, как удалось ее голосу достичь самых тайных уголков моей души. Я никак не могла уяснить себе смысл этих слов. Мне нужно было преодолеть хаос, который воцарился в моей голове после ее сообщения. С большим трудом я наконец привела свои мысли в порядок.

«Хорошо, — сказала я себе, в то время как мой взгляд бесцельно блуждал по комнате, — хорошо, значит, на маму я тоже не могу рассчитывать, против ее имени в моем списке нужно поставить минус. Может быть, это следовало бы сделать уже давно. Правда, теперь я неожиданно получила возможность встретиться с Камиллой. Ведь я этого хотела. Мне надо было только остаться здесь и подождать. Откроется дверь. Войдет она. Узнает меня, подойдет и скажет: „Ах, Рената, неужели ты еще существуешь?“ Тогда я могла бы встать, посмотреть на нее и сказать: „Да Камилла, я еще существую. Богу, видимо, угодно, чтобы я еще пожила какое-то время. А теперь скажи мне, пожалуйста, что тебе еще от меня надо и зачем ты хочешь уничтожить меня?“».

Но все было не так просто. Здесь была мама, я знала теперь о причине ее враждебного ко мне отношения. Эта квартира была неподходящим местом для выяснения отношений с Камиллой. Она бы только сковала меня, лишила последних сил. Что же мне делать?

— Значит, у тебя с Камиллой хорошие отношения, — сказала я маме.

Она с упрямством маленького ребенка кивнула.

— Ты всегда хорошо относилась к ней.

— Да, — сказала мама и быстро прибавила: — Она много сделала для меня. И продолжает много делать.