Честь - Трити Умригар

с глиняными горшками на головах идут по обочине и несут в деревню воду. Пожилые индианки в парке в Брич Кэнди бегают трусцой в сари и теннисных туфлях. Официант из «Тадж-Махала» дарит ей белую розу. Нандини и ее ревностная и нежная забота о Шэннон. Изуродованная рука Мины на спине Абру. Гордость Рамдаса за дом, который ему не принадлежал. Все эти трепетные мгновения тоже были Индией.

И этот мужчина, который сидел сейчас рядом с ней со слезами на глазах и разрывался между желанием ее утешить и желанием получить прощение — как он не понимал, что сама его непринужденная манера, его добрые и щедрые поступки, что он совершал не задумываясь, — все это, весь он тоже были Индией? Он позволил портье в «Тадж-Махале» донести ее чемодан. Он притащил мешки риса и дала в хижину амми. Он играл с Абру и Миной, он передразнивал своих коллег и смешил ее. И когда она поведала ему тайну, которая тяготила ее двадцать лет, и увидела в его лице чистую ярость и негодование, какая-то часть ее, что долго лежала окаменевшей, наконец освободилась.

— Не знаю, — ответила она. — Не могу сказать. Но это правда.

— И ты не жалеешь, что мне рассказала? Хоть и не собиралась?

— Не жалею.

Через какое-то время Смита встала, пошла на кухню и на пороге оглянулась.

— Можно кое о чем тебя попросить?

— Я сделаю это, Смита.

— Сделаешь что?

— Буду помогать Мине и ее дочери. Я уже решил каждый месяц присылать им чек. И буду заглядывать к ним, когда поеду в Сурат. Обещаю. Хоть и не представляю, как поеду туда без тебя, йар.

Она погрустнела.

— Да. Но мы будем продолжать общаться.

Он кивнул, но она поняла, что он не сказал из вежливости: он-то сдержит свое обещание, а вот она — вряд ли.

Глава тридцатая

Анджали прислала помощницу, чтобы та отвезла меня в суд. Я хотела взять Абру, но Анджали настрого запретила, ведь мы могли просидеть в очереди несколько часов, прежде чем нас вызовут. Помощница велела оставить Абру с амми, а та заворчала, что ей придется взять внучку на работу. Мол, ее хозяйка не любит детей.

Я не видела братьев с прошлого заседания суда.

Я очень боюсь.

Молюсь, чтобы Смита и Мохан-бабу тоже были там.

Надеюсь, что Бог будет там.

Не уверена, какому Богу молиться — мусульманскому или индуистскому.

Если бы Абдул был жив, он бы сказал, что Бог один и я должна молиться Богу справедливости.

Но если бы Абдул был жив, мне не пришлось бы идти в суд.

Что, если люди после смерти становятся пылинкой в глазу Господа?

Может, мне стоит молиться Абдулу?

Может, в смерти он сделает то, чего не смог сделать в жизни: спасет меня от демонов, с которыми мне придется столкнуться в суде?

Глава тридцать первая

— Мохан. Пожалуйста, помедленнее. Мы разобьемся.

Он бросил на нее раздраженный взгляд.

— Ты же сама сказала, что опаздывать нельзя.

— Да. Но еще я… Господи Иисусе. — Она зажмурилась; мимо пронеслась еще одна машина, оглушив их звуковым сигналом.

Он поднял бровь.

— Иисусе?

— Выражение такое.

— Я знаю. — Он смахнул со щеки пылинку. — Кстати, об Иисусе — вы потом встречали тетю Беатрис?

— Естественно. Хотя бедняжка так мучилась от вины, что несколько месяцев не могла смотреть нам в глаза.

— Эх. Всегда так. Невиновных терзает совесть. А настоящие преступники, как те двое братьев, которых мы сейчас увидим, ходят по миру как короли.

Смита покосилась на него и подумала, задать ли вопрос, который давно не давал ей покоя.

— А ты, ты…

— Что?

— Ничего.

— Смита. Говори. В чем дело?

— Мне просто интересно. Изменилось ли твое отношение ко мне? Когда ты узнал, что я родилась мусульманкой?

Прошло несколько секунд, прежде чем Мохан заговорил.

— Думаю, да. По правде говоря, мне стало стыдно, что я индуист. И жаль, что я не знал тебя в детстве. Я бы встал на твою защиту.

Не все отвернулись от семьи Ризви. Были и те, кто их поддержал. Бедняжка Беатрис Гонсалес рассыпалась в извинениях, что не смогла помочь Самиру и Зинат. Завкафедрой в университете страшно возмущался, узнав о переходе Асифа в индуизм. Соседский слуга, встретив Зенобию, тихо пробормотал, что ему жаль. Но никто не стал бы из-за случившегося отрекаться от своей религии. Никто не стал бы ради них менять устоявшийся порядок вещей. И в словах Мохана не было ни капли жалости. Он просто сочувствовал ей, и сочувствие жгло, как чистый спирт.

— Спасибо, Мохан.

Через несколько минут Мохан произнес:

— И твой отец не стал сразу переезжать? Вы прожили в этом районе еще два года?

Они прожили там еще два года.

Асиф был единственным ребенком в семье, и его отец тоже. В Бомбее у него было лишь несколько дальних родственников. Когда до них дошел слух, что он перешел в индуизм, они обрубили с ним все связи. Речи о том, чтобы переехать в мусульманский квартал, теперь быть не могло, но Асиф не хотел переезжать. Космополит и агностик, он прожил всю жизнь в самом богемном квартале Бомбея и не имел ни малейшего желания селиться в гомогенной среде. Куда же ему было деваться? Его вынудили отречься от одной религии и принять другую, и кто же теперь «свои»? Кто они, его люди? Впервые в жизни Асиф Ризви, он же Ракеш Агарвал, гуманист, атеист, столкнулся с личностным кризисом.

Он бывал в Америке и раньше: читал лекции в университетах на Среднем Западе. Американские коллеги, как и ученые по всему миру, жаловались на большую академическую нагрузку и отношение к гуманитарным наукам как к чему-то несерьезному. Асиф сочувственно кивал, но про себя думал: «Вы не представляете, как вам повезло». Он замечал другое: внимательных и вежливых студентов, живописные университетские городки со зданиями из красного кирпича, просторные дома своих американских коллег с громадными библиотеками. Но больше всего его поразила идея свободы преподавания; в Америке профессор сам распоряжался в своей аудитории и ни администрация университета, ни невежественные государственные бюрократы не вмешивались в его дела.

И вот Асиф, жена которого смотрела на него как на врага, сын ходил мрачнее тучи, а дочь отказывалась выходить из дома кроме как в школу, стал писать письма всем своим американским знакомым и объяснять, в какую ситуацию попал. Некоторые ответили сразу: они сочувствовали его беде, сообщали о вакансиях в университетах и обещали замолвить за него словечко.