Невероятное путешествие мистера Спивета - Рейф Ларсен

Я поднял второй палец. Это помогало мне не сбиваться с мысли. Джибсен и большинство в зале послушно последовали моему примеру. Двое воздержались.

– Второе, что я хочу вам сказать – почему я рисую карты. Меня очень многие часто спрашивали, зачем я целыми днями рисую карты вместо того, чтобы играть на улице с другими мальчиками моего возраста. Мой отец, он держит ранчо в Монтане, не очень меня понимает. Я стараюсь показать ему, как можно использовать карты в его работе, а он не слушает. Моя мать тоже ученый, как и вы тут все, и мне бы хотелось, чтобы сегодня она оказалась здесь, потому что хотя она и сказала как-то, что Смитсоновский институт – это старинный сугубо мужской клуб, она бы могла сообщить вам много всего интересного, да и сама многому научиться и стать еще лучшим ученым. Например, она бы могла осознать, что хватит ей уже гоняться за монахом-скакуном, что на земле полным-полно более полезных занятий, чем поиски несуществующего жука. Но знаете, что странно? Хотя она ученый, а все равно не понимает меня. Она не видит смысла в картах и схемах обо всех людях, с которыми я встречаюсь, местах, где я бываю, всего, что я когда-либо видел или о чем читал. Только я не хочу умереть, так и не попробовав сложить это все, понять, как оно сочетается и укладывается воедино – навроде очень сложной машины, очень сложной машины в четырех измерениях… а может, в шести или одиннадцати – я забыл, сколько там вообще бывает измерений.

Я остановился. В зале наверняка сидела уйма народу, точно знающих, сколько вообще бывает измерений. Наверное, кто-нибудь из них сам эти измерения и открыл. Я нервно сглотнул и посмотрел в шпаргалку, что там за третий пункт. Но оказалось, его-то я и не записал. Наверное, как раз пришел портной, а Джибсен дал мне те неподписанные таблетки. Все вокруг ждали, подняв два пальца.

– Ну вот… – сказал я. – Есть вопросы?

– А что третье? – спросил кто-то из зала.

– Да, – сказал я. – А что третье?

– Т. В.! – выкрикнул чей-то голос – опять тот же знакомый голос из глубины зала. – Тебе еще рано волноваться о смерти! У тебя перед нами преимущество годков так в пятьдесят! Это нам пора волноваться, завершим ли мы свои труды. А у тебя впереди вся жизнь.

Слова его вызвали в зале ропот. Народ зашептался.

– Хорошо, – сказал я. – Спасибо.

Слушатели продолжали перешептываться.

– Хорошо, – повторил я и посмотрел на Джибсена: тому явно было не по себе. Он махнул мне рукой – мол, продолжай. Я потерял аудиторию. Я потерпел неудачу. Я понятия не имел, что делать. Я же ребенок.

– Мой брат умер в этом году, – сказал я.

Вот тогда все замолчали. По-настоящему замолчали.

– Он застрелился в амбаре… Звучит ужасно – никто и никогда не формулировал этого вот так вот. Никто не говорил: «Лейтон сам себя застрелил в амбаре». Но на самом деле именно это и произошло. Мы с ним вместе работали над диаграммой сейсмоскопа. Я так радовался! Понимаете, он коллекционировал ружья, а нам всегда было так трудно играть вместе… По-моему, он думал, что у меня не все дома – раз я вечно черчу схемы и что-то записываю, все такое. Он колотил меня и кричал: «Да брось ты уже свою писанину!» Он не понимал. Он был совсем другой… он смотрел на жизнь просто, без долгих размышлений. Он любил свои ружья. Мог весь день палить по расставленным на камнях жестянкам или охотиться в ущелье на мышей. И у меня как-то возникла идея… мы можем вместе играть с этими ружьями. Я сделаю карту звуковой волны для каждого ружья и помещу туда всякую прочую информацию: калибр, дальнострельность, точность, все такое. Я думал – вот для нас отличная возможность заниматься чем-то вместе. Быть братьями. И все шло просто отлично. Мы так работали вместе три дня. Ему нравилось стрелять для меня, а я собрал много превосходных данных. Вы просто не поверите, как по-разному звучат разные выстрелы… А потом у него заклинило один винчестер при зарядке. Лейтон стал там что-то прочищать, или просто проверять дуло, не знаю. А я подошел придержать приклад, чтобы ему было удобнее, понимаете? Я не касался спускового крючка. Но раздался взрыв. И Лейтон отлетел на другой конец амбара. Я бросился к нему, и… У него текла кровь, и лицо было повернуто в другую сторону, но я все равно чувствовал, что это уже не мой брат. Уже никто. Я слышал свое дыхание и понимал – только что нас было двое, а теперь остался только один. И я… – Я судорожно вздохнул. – Я не хотел, чтобы так получилось. Не хотел, не хотел.

Зал молчал. Все ждали. Я сделал глубокий вдох.

– И вот с того момента, как я смотрел на него и слушал свое дыхание, а он уже не дышал – с того самого момента мне все время кажется, что со мной тоже обязательно что-нибудь произойдет. Такова природа вещей. Сэр Исаак Ньютон говорил, что каждому действию есть равное по силе и обратное по направлению противодействие. Ну вот я и жду. По пути сюда я чуть не погиб – возможно, как раз чтобы все уравновесить. Потому что Лейтон не должен был умереть. Может, лучше бы погиб я. Потому что ранчо перешло бы к нему. Оно бы при нем просто расцвело, он бы так здорово им управлял. Представляете?

Я представил себе эту картину, а потом продолжал:

– И когда в Чикаго нож уже вспарывал мне грудь, я подумал: «Т. В., ну вот и все. Ты дождался. Вот как все оно кончится». А потом подумал – и значит, у меня никогда не будет возможности говорить с вами, как я сейчас говорю. И тогда я стал сопротивляться. И оказал преподобному равное противодействие. Он свалился в канал и все снова пришло в равновесие. Или… или расшаталось еще сильнее? Не знаю. Знаю только, что мне надо было сюда попасть. Моим предкам было суждено отправиться на запад, а мне сюда. Значит ли это, что Лейтону суждено было умереть? Вы понимаете, что я имею в виду?

Я снова остановился. Никто в зале не проронил ни слова.

– Вы можете мне ответить, как всеобъемлющи причины и следствия на клеточном уровне? Можете сказать, сильно ли нановероятность определяет ход времен? Иногда у меня бывает такое ощущение, что все на свете предопределено заранее, а я лишь стараюсь проследить бытие, которое всегда останется таким, какое есть. – Я перевел дыхание. – Можно вас кое о чем спросить?

Тут до меня дошло, что глупо задавать такой вопрос тремстам девяноста двум людям одновременно, но было уже поздно, так что я продолжал:

– Вот у вас бывает такое чувство, будто где-то внутри головы вы уже давно знаете содержимое всей вселенной – как будто вы родились с полной картой мира, выгравированной где-то в извилинах вашего головного мозга – и теперь проводите жизнь, просто пытаясь получить доступ к этой карте?

– Ну и как нам получить к ней доступ? – спросил женский голос. Как же поразительно было слышать тут женщину! Я вдруг остро затосковал по маме.

– Гм, – сказал я. – Знаете, мэм, я сам толком не разберу. Может, если просидеть три-четыре дня и очень старательно концентрироваться? Я попробовал по дороге сюда, но мне стало скучно. Я слишком молод, чтоб так долго удерживать внимание, но у меня есть такое постоянное еле заметное ощущение – как будто очень-очень тихое гудение где-то внутри, подо всем и всегда – ощущение, что мы все и так уже знаем, просто забыли, как с этим знанием обращаться. Когда я рисую карту, которая правдиво отображает то, что должна отображать, мне кажется, что я уже знал эту карту с самого начала – и просто скопировал, перерисовал ее. Вот я и думаю: если эта карта уже существовала, тогда и мир уже существует – и будущее уже существует. Но правда ли это? Есть тут доктора науки о будущем? Была ли предначертана эта встреча? Является ли частью карты то, что я еще только собираюсь сказать? Не знаю. По-моему, я мог бы наговорить много всего другого вместо того, что я сейчас говорю.

Тишина. Кто-то кашлянул. Они меня ненавидели.

– Ну, собственно, я это все к тому, чтобы сказать – я сделаю все, что в моих силах, чтобы оправдать ваше доверие. Я только мальчик, но у меня есть карты. Я буду стараться изо всех сил. Я постараюсь не умереть – и сделать все, что вы захотите. Я просто поверить не могу, что наконец и правда попал сюда. Это как новое начало, новая глава в истории моей семьи. Может быть, я и в самом деле могу что-то решать сам. И я решил продолжить историю Эммы. Я счастлив быть здесь. Может быть, они все тоже тут – все Текумсе, и Эмма, и мистер Энглеторп, и доктор Гайден – все ученые, которым доводилось когда-либо поднять с земли камешек и задуматься, а как он сюда попал. Вот и все, что я хотел сказать. Спасибо.

Я сложил шпаргалку и засунул ее в карман.

На этот раз никакой тишины не было. Слушатели хлопали вовсю – и по тому, как они били в ладоши, я понимал: аплодируют искренне. Я улыбнулся. Джибсен вскочил на ноги, и все вокруг него тоже вскочили. Это был великий момент. Секретарь Смитсоновского музея вышел на сцену и взял меня за руку. Все закричали еще громче, а он резко вскинул мою руку наверх, и в груди у меня что-то разорвалось. Аудитория ликовала, а он все держал мою руку в воздухе, точно у боксера на ринге, а я едва мог дышать, и ноги у меня подкашивались. А в следующую секунду рядом оказался Джибсен. Обхватив меня и поддерживая одной рукой, он повел меня со сцены. Голова кружилась – невероятно.