На день погребения моего - Томас Пинчон

небеса, кирпичи падали невиданными, но красивыми узорами. Все попытки контратаковать или даже скрыться от Фигуры потерпели крах. Позднее на сигналы пожарной тревоги перестали отвечать, и пожарные, находившиеся на передовой, очень быстро поняли, что у них нет подкрепления или какой-либо надежды на него. Шум был ужасающе неослабный, так что даже сознательно беспечные поняли, что укрыться негде.

Объявили общегородскую мобилизацию, поступали отчеты о переговорах с неназванными посетителями, военные отпуска отменили, оперные постановки сократили вполовину  — арии, даже знаменитые, пропускали, чтобы зрители могли уйти раньше, на вокзалах раздавалось эхо перемещений войск, игры в карты и кости в закоулках злачного района грубо прерывались, обычно в самый важный момент, население начало всё больше бояться сумерек, невнятных лиц, высоких окон и того, что впервые на памяти гражданского населения с высокой вероятностью могло в них проникнуть....

 Впоследствии спорили о том, что случилось с Мэром. Сбежал, мертв, тронулся рассудком  — количество теорий относительно его исчезновения постоянно росло. Его лицо изображалось на плакатах, которыми были заклеены все деревянные заборы на пустырях и последние вагоны трамваев, его так хорошо всем знакомые черты сияли с неумолимой простотой черепа.

 — Оставайтесь дома, — предупреждали бюллетени, прикрепляемые к обугленным стенам.  — Этой ночью вас не ждут на моих улицах  — неважно, много вас будет или мало'.

Когда дневной свет покинул той ночью город, свет уличных фонарей и приблизительно не достигал своей обычной силы. Сложно было утверждать что-то определенное. Обычные социальные ограничения оказались несовершенными или вовсе исчезли. Всю ночь раздавались крики, игнорируемые, словно фоновый шум дня, исчез грохот городского транспорта, его заменили крики отчаяния и насущных бед  — хор боли почти покинул свое царство невидимости и перешел во что-то, с чем нужно было фактически справляться. Силуэты, появлявшиеся поздно ночью, отличаясь лишь оттенками серого, теперь обрели цвет  — не модные дневные тона, а кроваво-красный, моргово-желтый, ядовито-зеленый.

 В мегаполисе, где было Начало всего, всё и закончилось, и вся правда посередине, наличие подземного источника под фундаментом Собора Преображения, который подпитывал его три крестильные купели, до этого непостижимого пришествия считали достаточной, если не единственно чудотворной, защитой. Но теперь власти начали с помощью дуговых ламп проецировать в наивысшей точке собора полноцветное трехмерное изображение, если не Христа, то кого-то с такой же бородой, в мантии, излучающего свет, словно, если бы случилось наихудшее, они могли отвергнуть всеобщую преданность христианству, что облегчило бы им следование любым велениям чувств, которые могли бы им понадобиться для достижения соглашения с захватчиком.

С наступлением каждых сумерек светящееся изображение тестировали  — целостность цепи, уровень заряда, соответствие цветов и так далее. Наготове были запасные лампы, все боялись возможной поломки проектора в решающий момент.

 — Никто не отважится пойти ночью в район, кишащий вампирами, без креста,  — заявил Архиепископ,  — есть ли они сейчас? Нет, и это благодаря нашему Защитнику,  — имя которого он осмотрительно не называл.

Несмотря на недавнее присоединение к городу, пригородам оставили еще несколько достойных лет дикого запустения и пасторального покоя, на некоторое время они избежали просачивания строителей и застройщиков, которое в те дни считалось мечтой. Хотя какое будущее могло быть у «территории за мостом»  — рано или поздно история и культура пригородов должны были раствориться.

Так что город стал материальным выражением определенной потери невинности  — не сексуальной или политической, а некой общей мечты о том, каким должен быть город в его наилучшем проявлении, его жители стали и оставались расой обозленных людей с амнезией, которые были ранены, но не могли вернуться в своей памяти в момент нанесения травмы и вспомнить лицо своего осквернителя.

В эту ночь и день абсолютного гнева народ рассчитывал увидеть какой угодно город, если он выжил, всё рожденное заново, очищенное огнем, избавлено от корыстолюбия, спекуляций недвижимостью, местных политиков, а вместо этого здесь была эта плачущая вдова, конфликтная комиссия, состоящая из одной женщины в черном, которая начала копить, любовно записывать и беспощадно жалеть о каждой чертовой слезинке, которую она когда-либо уронила, и в течение следующих лет она собиралась вернуть им всё, превратившись в самую низкую и жестокую стерву города, даже среди городов, не отличающихся добротой.

Город, по всей видимости решительный и безрассудно отважный, был потрясен этим всенощным насилием, когда «его» заставили покориться, отдаться недопустимо слепо по-женски адскому пламени объятий «ее», возлюбленной. Все последующие годы он забывал, придумывал небылицы, пытаясь вернуть себе самоуважение. Но внутри, в потаенных глубинах души, «он» оставался содомитом Ада, принадлежавший всем адским обитателям, потаскухой в мужской одежде.

Так что, в надежде избежать дальнейших страданий, в качестве демонстрации лояльности Разрушителю, воодушевленные обетом, горожане воздвигли несколько искупительных зданий. Многие из них были умышленно сожжены, осуществлялись попытки с помощью зачернения создать стилизацию обломков, эстетичную и интересную. Внимание было направлено на Пригород, окутанный плазмой покровительственного пренебрежения, простиравшийся до огромного защитного вала молчания, который его огораживал, это была граница известного мира, дальше были дебри, о которых остальной город не решался говорить, словно сдался в плен в результате какой-то адской Плутонической сделки, которая повлияла даже на язык. В Городе началась великая эпоха строительства арок, обычно  — триумфальных, в точке перехода в запрещенные дебри было решено построить еще один большой Портал с надписью «Я УВОЖУ К ОТВЕРЖЕННЫМ СЕЛЕНЬЯМ. ДАНТЕ», над которым в каждую годовщину этого ужасного события, охватывая небо над заливом, появлялась бы ночная панорама, не совсем памятная реконструкция событий, скорее  — абстрактные построения движущихся разноцветных огней на фоне синей, иногда  — цвета морской волны, тьмы, в которых зритель мог увидеть то, что хотел.

В ту достопамятную ночь Хантер Пенхоллоу покидал город, но, почувствовав что-то спиной, он оглянулся и стал свидетелем трагедии, разворачивавшейся за горизонтом, он вдруг вспомнил ночной кошмар, слишком древний, чтобы принадлежать только ему, в его зрачках сияли безжалостные контрастные изображения оттенков пламени, столь яркие, что его глазницы и скулы почувствовали какой-то переизбыток жара. Он вдруг потерялся в незнакомой части города  — нумерация, которую, как Хантер думал, он понимал, вдруг утратила всякий смысл. На самом деле нумерация деформировалась в выражение другой истории городских нужд, улицы больше не были пронумерованы последовательно, теперь они пересекались под неожиданными углами, сужались в длинные однообразные закоулки, ведущие в никуда, скачкообразно поднималась и спускалась с холмов, которые он раньше не замечал. Он всё быстрее шел