Лина и Сергей Прокофьевы. История любви - Саймон Моррисон

Прислушавшись к совету Сергея, Лина продолжала настаивать, чтобы им дали квартиру, и ей пообещали, что в скором времени она сможет посмотреть разные варианты. Лина смутно помнила, что общалась с женой какого-то высокопоставленного чиновника в правительстве. У этой женщины был «завораживающий голос, с вкрадчивыми, мурлыкающими интонациями, заставляющими собеседника во всем с ней соглашаться»[291]. Она обещала обеспечить Прокофьевых жильем. В качестве благодарности Лина исполнила настойчивую просьбу этой женщины и дала ей коллекцию записей итальянских оперных арий. Позже Лина узнала, что записи забрал ее муж и отдал советскому лидеру, самому Сталину, по слухам, большому любителю оперы. Коллекцию записей так и не вернули, а муж этой женщины оказался в тюрьме.

Сначала Прокофьевым собирались дать квартиру на Арбате, но почти сразу же передумали. Один знакомый очень убедительно разрекламировал ей квартиру в строящемся доме, предназначавшемся для светил науки и искусства. Лина принялась ходить по мебельным магазинам и сразу столкнулась с распространенной среди советских граждан проблемой. Квартир не хватало, как не хватало и мебели, чтобы их обставить.

Но никто даже не думал экономить на мраморных колоннах и позолоченных украшениях станций Московского метрополитена, первые тринадцать из которых только что открылись. Правительство не экономило и на праздновании годовщины Октябрьской революции 7 ноября. Лина, жившая в гостинице «Националь», имела удовольствие наблюдать празднование вблизи. Центральную улицу Горького успели заасфальтировать перед самым праздником, и, так как гостиница «Националь» располагалась напротив Кремля и недавно замощенной Манежной площади, Лина не могла не окунуться в атмосферу праздника. «Я видела часть демонстрации, которая была намного скромнее, чем на 1 Мая. Но все равно, передо мной шагали бесконечные колонны демонстрантов. Они шли с двенадцати до пяти часов, каждая группа со своим знаменем, и мне было все хорошо видно. В том году было удивительное освещение, все новые здания с подсветкой, процессия к площади Свердлова – к Большому театру – как искрящийся водопад, звезды на кремлевских башнях, Красная площадь, вообще весь город был великолепно украшен»[292].

По окончании демонстрации, как только открыли улицы, к Лине в гости зашел Александр Афиногенов с женой, американской коммунисткой Дженни Марлинг, и Лина угостила их кофе. Они весь день простояли на улице и очень замерзли. Вечером Лина была на большом приеме, устроенном народным комиссаром по иностранным делам Максимом Литвиновым. Жена Литвинова, англичанка Айви Лоу, поинтересовалась делами Сергея; Лина подняла вопрос о квартире. Похоже, им собирались дать квартиру в конце февраля, и Сергей посоветовал Лине остаться в Москве и все проконтролировать. Он присоединился к жене в конце декабря, чтобы вместе встретить Новый год, а затем сразу отправился в очередное турне, на этот раз в Северную Европу. За январем последовал февраль, а квартиры так и не было. Лина вернулась в Париж, к детям и матери. Теперь у нее был советский паспорт, который ей выдали 26 января 1936 года.

Между тем весь советский музыкальный мир был взбудоражен парой неподписанных передовиц в «Правде», органе Центрального комитета ВКП(б). В первой статье была подвергнута жестокой критике опера Шостаковича «Леди Макбет Мценского уезда», имевшая огромный успех и в Советском Союзе и за границей, но не понравившаяся Сталину[293]. Вождь не одобрил насилие и убийства в сюжете, а также саму скандальную постановку в филиале Большого театра. Во второй передовице Шостаковича ругали за идеологическую слабость балета «Светлый ручей»[294]. Разразившийся скандал, ставший позорным эпизодом в истории советской музыки, не затрагивал непосредственно Сергея, но отбрасывал тень на музыкальную жизнь и служил тревожным сигналом, предупреждая, что карьерным планам Прокофьева не суждено сбыться. С этого момента было положено начало новой эпохи советского искусства, с более жестким идеологическим контролем и пропагандистскими схемами; усилился идеологический контроль руководства страны за творчеством писателей, поэтов, художников и композиторов. В музыке не должно быть диссонансов, композитору следует отдавать предпочтение мажорным гармониям и делать мелодию веселой и жизнерадостной. К русской классике надо относиться с уважением, а не высмеивать. До сих пор Сергей с пониманием относился к новым консервативным правилам, думая, что его «новая простота» – утонченная мелодичность, к которой он обратился в середине 1920-х годов, – будет соответствовать этим указаниям.

Реакция Сергея на скандальную историю с Шостаковичем остается неясной; Лина все рассказала Сергею в письмах, отправленных из Парижа. Прокофьев тогда выступал с концертами в Будапеште, Праге, Софии и Варшаве. Лина побледнела от ужаса, когда прочла эти статьи в «Правде», и выражала тревогу, хотя прекрасно понимала, что уже слишком поздно менять планы. В советской прессе продолжалась шумиха, и Лина заявила, что «музыкальные идиоты и кретины» в Москве «неожиданно использовали возможность высказать мнение, о чем их никто не просил… в то время как все остальные молчат»[295]. Противники всего современного и западного, чья критика балета «Стальной скок» так огорчила Сергея, сохранили управление в сфере культуры. Еще несколько месяцев казалось, что их поставили на место, но это впечатление было обманчивым. Профсоюз советских композиторов был бессилен против невежественных цензоров. Наоборот, эта организация предоставила им постоянную работу. Идеологи и второразрядные композиторы объявили войну культурной элите, и, по их мнению, ни один композитор не был таким ярким представителем элиты и аристократии, как космополит Прокофьев. Борьба между посредственными московскими музыкантами «за право прокладывать новый путь» только продемонстрировала их невежество, писала Лина мужу[296]. Интриганы, которые когда-то нападали на Прокофьева – а теперь нацелились на молодого Шостаковича, – демонстрировали чудеса риторики. Чего стоили одни только передовицы в «Правде»! Однако до тонкого понимания музыки им было далеко.

Поскольку Лина не слишком доверяла статьям, напечатанным в газетах, она надеялась, что, вернувшись в Москву по окончании турне, муж составит собственное мнение о сложившейся ситуации. Однако, волнуясь, она предупреждала, чтобы он был «чуть более осторожным», и добавляла по-английски: «Наверное, тебе лучше уничтожить это письмо»[297]. И опять она оказалась права. У Лины была сильно развита интуиция, и она была невысокого мнения о людях, руководивших культурной жизнью, и не она одна. Ее друг, русский эмигрант, издатель Петр Сувчинский, ясно сформулировал свое отношение ко всему советскому, посоветовав ей пересмотреть решение об окончательном переезде в Советский Союз. «Не гоняйся за мебелью», – говорил он, когда Лина принялась лихорадочно бегать по магазинам[298]. Проблема заключалась в том, что Прокофьевы пытались решать жизненно важные вопросы по телефону и с помощью писем, вместо того чтобы обсудить все лицом к лицу.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});