Жизнь Нины Камышиной. По ту сторону рва - Елена Коронатова

Наступала весна. Наступало бездорожье. Наступал голод. Домнушка из деревни, как она говорила, возвращалась «с таком». В дальние деревни к богатым мужикам ни на санях, ни на телеге не доберешься.

Катя, уходя в школу, брала с собой тощий бутерброд — кусочек хлеба и ломтик картошки, а за спину бабушка привязывала ей завернутое в тряпку, чтобы мальчишки не дразнили, полено. В школе не было дров.

Раз мама пришла со службы и сообщила новость:

— Мы на Нину будем получать паек. Оказывается, было указание Ленина больным детям выдавать паек.

— А почему Ленин? Ленин кто? — спросила Натка.

— Сто раз тебе объясняла, — сказала Катя, — Владимир Ильич Ленин — вождь мирового пролетариата.

Здорово! У Нины даже дух перехватило. Вождь мирового пролетариата заботится о ней, потому что она больна и ей нужно хорошо питаться.

Натка, конечно, не удержалась от глупого вопроса:

— А Ленин большевик?

Бабушка сказала не Натке, а маме:

— Ленин дворянин. Ваш продкомиссар никогда бы до этого не додумался.

Мама оглянулась на детей, притихших у печки, и негромко сказала:

— Дело в том, что у нас на всех пайков не хватало, и решили давать только чахоточным детям, а комиссар велел меня внести в список… Он знает, что у меня трое и что Ниночка больна… Он мог и не включать в список.

Назавтра мама получила паек. Бабушка к ужину сварила манную кашу и положила в тарелку кусочек настоящего сливочного масла. Нину распирало от гордости: вот и ее болезнь пригодилась, а то вечно все за ней ухаживают… Хоть бы от хорошей еды скорее поправиться, а то калека какая-то — ноги как бревна и так по ночам ноют.

Глава седьмая

Субботний вечер. Мама дома. Со своей сослуживицей Нонной Ивановной она шила из тряпья какие-то костюмы для спектакля. Тут же за обеденным столом Катя раскрашивала географическую карту.

Сестрам нравилась Нонна Ивановна.

Все она умела: петь (особенно хорошо «Гайда, тройка, снег пушистый»), рисовать, шить. Даже стихи Нонна сочиняет, и эти стихи печатают в газете.

Но более всего Нонна Ивановна поразила сестер, когда однажды они застали ее сидящей на диване, а рядом, совсем отдельно, стояла Ноннина нога в чулке и туфле. Нонна Ивановна встала и, прыгая на одной ноге, допрыгала до стола, положила папиросу в пепельницу, ловко повернулась и запрыгала к дивану. А они-то не знали, что у нее нет ноги, даже не догадывались. Ведь люди без ноги несчастные, у Вариного отца вместо ноги — деревяшка, так он и молчит всегда. А Нонну Ивановну они ни разу не видели мрачной, она постоянно что-нибудь смешное рассказывает, ходит на высоких каблуках, даже танцует.

Много позже они узнали, что несчастье случилось с Нонной Ивановной в последнем классе гимназии. Нонна принесла в гимназию прокламацию и ухитрилась наклеить ее на классную доску. Заподозрили дочку мастерового. Ей учинили допрос и обещали, если чистосердечно сознается, — простят, а виновного искать не будут. Девушка, поверив начальнице гимназии, взяла вину на себя. На другой день ее исключили из гимназии. Нонна заявила начальнице, что виновата во всем она, Нонна. Но ей не поверили. Нонна бросилась под поезд.

Нина восторгалась Нонниным героизмом: броситься под поезд! Все она делает не так, как у них дома; если у Камышиных о чем-то не принято говорить — Нонна говорит.

Вот почему сейчас сестры и навострили уши, когда Нонна сказала:

— Кажется, Екатерина Петровна не очень-то довольна новым знакомством Коли.

Мама громко вздохнула, но никак не отозвалась на Ноннины слова. Ну, конечно, у них об этом нельзя говорить.

— Эта красавица, по-моему, легкомысленна, — сказала Нонна.

— Она из хорошей семьи, — помолчав, заметила мама.

— Ах, Наташа, ты все еще живешь старыми понятиями. Ну что такое хорошая семья? Я часто думаю о вашей семье, — продолжала Нонна, — все вы, ты и Коля, очень благородные, добрые люди, но вы немного толстовцы. Понимаешь?

Нине послышалась в тоне Нонны жалость к ним.

— В гимназии я считала себя толстовкой, — усмехнулась Нонна. — Революция на многое открыла мне глаза. Теперь я себе не представляю, как можно, когда тебя бьют по левой щеке, подставлять правую.

— Я ухожу, — сказала бабушка из коридора, — закрой за мной, Наташа.

Нина уткнулась в книгу, но читала не вникая в прочитанное. «Интересно, почему же мама и Коля толстовцы?»

Мама вернулась, отложив шитье, закурила. Нонна засмеялась. Мама вопросительно на нее взглянула.

— Девочки побаиваются бабушки?

— Вообще-то да, — призналась Нина.

— Я тоже ее побаиваюсь. — Нонна снова засмеялась.

— Ну, а она тоже, по-твоему, толстовка? — В мамином вопросе сквозило скрытое лукавство.

— Расскажи о бабушке, — попросила Нонна.

— Мама родилась в Семипалатинске. Мой дед был казачий есаул. Его любили не только солдаты, но и окрестные киргизы. Маму отдали учиться в прогимназию в город Верный. На каникулы за ней на лошадях приезжал солдат. Места там степные. И однажды за ними погнались волки. Солдат что есть мочи нахлестывал лошадей. Но волки вот-вот готовы были напасть. И тут мама схватила ружье. А ей тогда было шестнадцать лет.

Нина с Катей переглянулись. Вот так бабушка!

— Ты не удивила меня: это похоже на Екатерину Петровну. Ну, а замуж она рано вышла?

— Через два месяца после окончания прогимназии. Лишь три встречи с женихом — и она стала женой молодого хорунжего: отцу не было и двадцати, когда он женился. Со свадьбой поспешили, так как полк, в котором служил жених, отправлялся на Дальний Восток. «Для освоения окраин царской России» — так было записано в послужном списке моего отца. Всем офицерам предложили срочно жениться. Надо было заселять окраины России. Это было необычайное путешествие. Полк шел маршем. Жен везли в кибитках. Вообрази это путешествие: бездорожье, осенью — дожди и грязь непролазная, зимой — морозы, снегопады и метели. Отдохнули, когда Байкал переплывали. Много раз приходилось обгонять арестантов. Их гнали этапом, оборванных, изнуренных…

— Под кандальный звон? — спросила Нина.

— Да, под кандальный звон. Полк прибыл в Читу через десять месяцев. Там я и родилась. Принимала меня ссыльная акушерка, крестили в церкви, которую строили декабристы. А когда полк добрался до Дальнего Востока, у меня уже был братец. Вот сколько времени понадобилось для этой дальней дороги. Вероятно, все, что пришлось маме увидеть и пережить в самом начале своей самостоятельной жизни, сделало ее такой сдержанной и требовательной не только к нам, детям, но и ко всем окружающим. Представляешь, в семнадцать лет она стала не только «ваше благородие», но и «матушка заступница». Не знаю, как она ухитрялась, ведь у нее не было медицинского образования, но в пути она лечила солдат. Чем? Настоями трав и мазями. Она сама их приготовляла на бивуаках. Научилась она этому искусству у своей матери, которая тоже лечила солдат и окрестных киргизов. Мама писала письма родным солдат, умела за них и заступиться, ты ведь знаешь, что тогда применялись телесные наказания. Отец мне рассказывал, что маминого языка, несмотря на ее молодость, офицеры побаивались…

Солдаты свою заступницу боготворили, — продолжала рассказывать мама, — был такой случай: застрял в грязи возок, в котором ехала мама. Солдаты распрягли лошадей и вытащили возок, несли его через грязь на руках, мама тогда ждала меня. Потом маме тоже не очень легко жилось. Семья была большая, кроме меня и Коли, еще четверо, они все умерли от скарлатины. Недвижимого имущества не было, жили на армейское жалование. Вероятно, нам трудно приходилось бы, если бы не мамины уроки, к нам на дом приходили ученики. Мама ни за что не хотела, чтобы Коля стал военным, отец ведь участвовал в обороне Порт-Артура. Там и погиб. Помню, был еврейский погром — мама спрятала у нас в доме евреев, а когда пришли черносотенцы, вышла к ним и заявила, что никому не позволит оскорбить дом русского дворянина. За дверями стоял денщик с ружьем, а мама под шалью спрятала револьвер…

Пришел Коля, и на этом рассказ о бабушке оборвался.

Глава восьмая

Выехали они еще до восхода солнца на попутной подводе, которую Домнушка подрядила на базаре.

Мама, целуя и крестя Нину, напутствовала: «Смотри, слушайся Домнушкину сестру, пей молоко, одна в лес не ходи и не скучай. Я скоро за тобой приеду». Бабушка сказала: «Будь умницей».

Сначала телега тарахтела по булыжникам, потом ее корежило на ухабах. Нина лежала, свернувшись калачиком, на свежем сене. Домнушка прикрыла ее одеялом. Небо быстро светлело, по нему словно разлился брусничный сок. Домнушка разговаривала с хозяином подводы. Он на что-то жаловался баском с хрипотцой.

— Теперича каждый много об себе понимает…

Нина засыпала и просыпалась, она видела лес; он рос по обеим сторонам дороги, и такой густой, что за стволами деревьев темным-темно. Потом открылась просека, длинный зеленый коридор, а когда Нина проснулась в другой раз, никак не могла понять, куда она попала. Она лежала на широкой лавке. Потолок низкий, пол некрашеный, стол — выскобленный добела. В переднем углу закопченная икона. На печке какое-то тряпье. Может, это все сон? Нужно покрепче зажмурить глаза, и тогда проснешься в детской. Нет, ничего не получается. Она долго и терпеливо ждала. Наконец, вошла Домнушка. Но это все еще продолжался сон: вошли сразу две Домнушки.