Спойлер: умрут все - Владимир Сулимов

огня безудержно пожирает стену леса, превращая вековые деревья в чёрные скелеты. Бестолково мечутся, сталкиваясь в затянутом смогом небе, птицы с выжженными глазами. Обезумевшее зверьё, раздирая шкуру о сучья, прёт сквозь чащу в безнадёжном порыве спастись от ненасытного ада, что катится по пятам. Лес, погибая в грохоте пламени, сыплет проклятьями равнодушным карельским богам — а может, крохотным белым двуногим, разлившим бензин и чиркнувшим спичкой.

Мальцев тряхнул головой, отгоняя видение. Гирлянда перемигивалась, точно посылая ему сигналы азбукой Морзе. Мальцев невольно подумал о стылых гнилостных трясинах, сокрытых в непролазных дебрях. Подумал о снующих в бездне мирового океана безобразных рыбинах, которые огоньками подманивают рыбёшек помельче к оскаленным пастям. Отпрянул. Подвернул ступню и взмахнул руками, удерживая равновесие. Пальцы в перчатке чиркнули по протянутой еловой лапе — будто рукопожатием обменялись. По запястью пробежала дрожь омерзения, которую Мальцев уже не мог списать на расшалившиеся нервы.

Что-то не то было с елью. Что-то неправильное.

Потревоженная древесная лапа продолжала раскачиваться, точно пыталась дотянуться. Колыхались ёлочные шары, в которых Мальцев видел себя — распятого и осквернённого. Шары потрескивали на морозе, словно в них царапались, пытаясь проклюнуться, уродливые башкастые птенцы. Покачивание игрушек вгоняло в сон. Мальцев запрокинул голову и увидел, как волны пробегают по болотно-зелёной шкуре. Казалось, дерево дышало. Плотная чернота струилась меж ветвей, принимая зыбкие формы, слишком мимолётные, чтобы их узнать, но от того не менее жуткие.

«Мы можем поладить, — казалось, нашёптывала ель. В воображении Мальцева — хотя сейчас он не был уверен, что дело в одном воображении — голос ряженого чудища звучал шершаво и вкрадчиво. — Достаточно лишь немного праздничного настроения»

И Мальцев едва не поддался. Как здорово, точно в безоблачном детстве, стоять на морозце под ёлочкой, задрав лицо к небу, ловить ртом снежинки и ожидать чуда. Стоять бесконечно долго. Ждать, когда явится, опираясь на посох из сосульки, Мороз Иваныч и одарит детишек гостинцами. Маленький Андрюша весь год вёл себя хорошо и заслужил награду. Игрушечную железную дорогу!

В беспамятстве Мальцев шагнул к дереву. Втиснул руки в карманы. В правом пальцы нащупали упругий мячик, невесть как там очутившийся.

Нет, не мячик — мандарин. Подарок Лады. Враз вспомнилась другая ёлка. Больничный холл, пузатый телевизор на тумбочке, размалёванный пластмассовый карлик вместо настоящего зимнего волшебника.

Сжимая мандарин в перчатке, пожилой учитель попятился.

— Вот дрянь. — Слова срывались с губ и замёрзшими птицами падали на истоптанный снег. — Лучше бы ты и вправду сгорела. Сукина до…

Еловые лапищи расступились. Тени потекли по стволу, заполняя трещины в коре, и из бесформия выступило лицо. Дуги бровей, некогда наивно-удивлённые, были изломаны агонией, глаза — выпучены, рот с редкими зубами — раззявлен. Из удушающих объятий ветвей на Мальцева таращился Артёмчик. Никакого «привет» — юродивый беззвучно вопил. Его глотка была забита чёрным снегом.

Мальцев попятился. Ель надвигалась. Сжался в ужасе резиновый Дед Мороз. Мальцев развернулся и бросился наутёк, оступаясь и суча руками. Ледяной воздух хрустальными когтями терзал лёгкие. Под ногами хрустел снег, но Мальцеву казалось, что его настигает громадный, обдающий жаром исполин. С небес колюче смеялись стеклянные звёзды.

Есть ли зрелище комичней, чем старик, убегающий от собственной тени?

***

Утром тянуло сердце. Мальцев выбрался из-под одеяла, поёжился, сунул ноги в тапки и, кутаясь в халат, прошлёпал на кухню. Тьма ночи нехотя отползала и медленно выцветали синие тени, наполнявшие дом. Взгромоздившись на табурет, Мальцев смерил давление. Повышенное — как он и ожидал. Запил амлодипин водой с корвалолом. Подождал, пока отпустит, неосознанно массируя грудь — живое воплощение поговорки «Старость не радость». Когда тени окончательно поблекли и проступило солнце, Мальцев, продолжая поёживаться, включил радио и взялся стряпать.

Рабочий посёлок Раутаоя был настолько продвинутым, что имел свою радиостанцию. После сбивчивого зачитывания новостей (мир с идиотической целеустремлённостью продолжает скатываться в дерьмо) и прогноза погоды (морозы не собираются ослабевать) ведущий ликующе объявил:

— А для тех, кто в танке, напоминаем, что в Раутаое к празднику установили здоровенную живую ель, и теперь тридцать первого числа все желающие могут встретить Новый год в компании зелёной красавицы! Обещается красочное шоу…

Скривившись, Мальцев шлёпнул по кнопке приёмника. Радио заткнулось. Учитель невольно вернулся к событиям прошлой ночи.

Не мог он видеть то, что, как Мальцев думал, он видел. Зрение давно стало подводить. Хуже, его стала подводить голова. Он соображал туго, начал забывать всякие мелочи. Пока мелочи. После вчерашнего врать себе не имело смысла: старость бесповоротна и беспощадна. Понимая это, Мальцев не ощутил ни тоски, ни отчаяния. Одно выбеленное, как заснеженное поле, равнодушие.

— У меня есть этот день, — молвил он в тиши кухоньки, нарушаемой лишь тиканьем часов. — Проживи его, а дальше… дальше будет ещё один.

Позавтракав пшённой кашей на воде, учитель напялил телогрейку, валенки, ушанку и вышел во двор. Мальцев жил в собственном домике. Домик был приземистым, кирпичным, со стенами, выкрашенными некогда жёлтой, а теперь выцветшей до молочного цвета краской и трёхскатной крышей, начинающей местами ржаветь. Неказистый, зато свой, дед с отцом ещё строили. Под бочок к домику жался гараж, тоже из кирпича. Его уже строил отец Мальцева с сыном вместе. В гараже, среди инструментов и солений, отдыхала видавшая виды «Нива».

За ночь насыпало снежку. Мальцев протопал по нетронуто-белому в гараж за лопатой и, покряхтывая, занялся расчисткой дорожки. Выпало мало — управился быстро. Даже в пояснице ни разу не кольнуло. Вернув лопату на место, вышел за ворота. Покрутился — ни души… Ан нет, вон вниз по улице бордовое пятно: дедушка Фадей на своём извечном посту. Отсюда не видать, но, поди, опять покуривает трубочку. Где-то тарахтела снегоочистительная машина. Мальцев прикрыл калитку и отправился поприветствовать соседа. Lumi14 под валенками похрумкивал.

— Здравия, — отозвался старик на пожелание доброго утра. Одетый в тулуп, с неизменным клетчатым пледом на плечах, Фадей Мичуев и правда курил трубку. Горький дым, касаясь ноздрей Мальцева, бодрил крепче кофе. Таким Мальцев помнил дедушку Фадея всегда: и когда сорок лет назад уезжал в город, и когда пятьдесят лет назад играл с ватагой друзей в казаки-разбойники. Седая, непокрытая ни зимой, ни летом голова, та же трубочка, да и плед, вроде, тот же самый. Вечный и неизменный, как Агасфер, старик неспешно нёс у порога сквозь время вахту, смысл которой был доступен ему одному.

— Замёрзнешь, деда Фадей, — предупредил, щурясь, Мальцев. Не было нужды говорить громко: сто лет ему было или тысяча, но на слух Мичуев не жаловался.

— В детстве, — завёл Агасфер, затянувшись, — меня удивляло, почему пожилые летом сидят