Вся ваша ненависть - Энджи Томас

что та отвечает громким шипением и клубами пара. Что бы он ни готовил, он сжег это дотла.

– Аллилуйя! – Сидящий за столом Сэвен воздевает руки к потолку. – Наконец-то пришли люди, которые умеют готовить.

– Помалкивай там, – бурчит папа.

Мама берет сковороду и изучает неопознанные останки.

– Это что было? Яйца?

– Рад, что вы не забыли, как ехать домой, – бормочет папа и проходит мимо – никакого тебе «доброго утра» или даже короткого взгляда.

Все еще злится из-за Криса, что ли?

Мама берет вилку и тычет ею угольки на сковороде.

– Сэвен, малыш, хочешь кушать?

Он наблюдает за ней и говорит:

– На самом деле нет. Кстати, ма, если что, сковородка ни в чем не виновата.

– Ты прав, – кивает мама, но продолжает тыкать в нее вилкой. – Правда, давай чего-нибудь приготовлю. Яйца. Бекон. – Она смотрит в коридор и кричит: – Из свинины! Свинины! Из настоящего борова!

Вот вам и «хорошее перевешивает плохое». Мы с Сэвеном переглядываемся. Мы терпеть не можем, когда они ссорятся, потому что всегда оказываемся меж двух огней. Причем главной жертвой всегда становятся наши желудки. Когда мама злится и не хочет готовить, приходится есть вымученную папой стряпню, вроде спагетти с кетчупом и сосисками.

– В школе чего-нибудь перехвачу. – Сэвен целует ее в щеку. – Но все равно спасибо.

Уходя, он стукается кулаком о мой кулак (так Сэвен желает мне удачи). Вскоре возвращается папа, и на голове у него красуется кепка, надетая задом наперед. Он берет свои ключи и банан.

– В прокуратуре нужно быть в половине десятого, – говорит мама. – Ты приедешь?

– А что, Карлос не может? Вы же с ним секретничаете, а не со мной.

– Знаешь, что, Мэверик…

– Приеду, – говорит он и уходит.

Мама еще неистовей скребет сковороду.

Окружной прокурор лично проводит нас в конференц-зал. Ее зовут Карен Монро, и эта белая дама средних лет утверждает, что прекрасно понимает, каково мне сейчас приходится.

В конференц-зале уже сидят мисс Офра и еще несколько сотрудников прокуратуры. Мисс Монро толкает долгую речь о том, как сильно она хочет добиться правосудия по делу Халиля, а потом извиняется за то, что встретились мы не сразу после случившегося.

– Через двенадцать дней, если быть точным, – замечает папа. – По-моему, это слишком долго.

Мисс Монро в ответ ерзает на месте. Потом объясняет, как проходит заседание Большого жюри[94], и спрашивает про ту ночь. Я говорю ей почти то же, что сказала полицейским, только прокурорша, в отличие от них, не задает глупых вопросов о Халиле. Однако, когда я рассказываю, как коп стрелял Халилю в спину, о количестве выстрелов и о том, какое у него было выражение лица…

В желудке бурлит, рот наливается желчью, и я борюсь с рвотным рефлексом. Мама вскакивает с места, хватает мусорное ведро и успевает подставить его под струю рвоты, вырывающуюся у меня изо рта.

Я плачу и блюю. Плачу и блюю. На большее меня не хватает. После прокурор протягивает мне содовую и говорит:

– На сегодня все, золотце. Спасибо.

Папа выводит меня из здания, и в коридорах на меня таращатся. Думаю, по моему заплаканному, сопливому лицу они поняли, что я свидетель, и, должно быть, уже дали мне новое прозвище – Бедняжка. Так и представляю, как они вздыхают: «Вот бедняжка!» И от этих слов становится только хуже.

Я прячусь от их жалости в машине и с тяжестью на душе упираюсь лбом в окно.

Мама паркуется у перед магазином, папа – за нами. Он выскакивает из своей машины и подходит к нашей со стороны водителя. Мама опускает окно.

– Я поеду в школу, – говорит она ему. – Объясню им, что и как. Она может посидеть с тобой?

– Да, конечно. Отдохнет в кабинете.

А еще после тошноты и слез люди говорят о тебе так, словно тебя здесь нет, и строят за тебя какие-то планы. По всей видимости, Бедняжка еще и глуха.

– Уверен? Может, отвезти ее к Карлосу?

– Лиза… – Папа вздыхает.

– Мэверик, честно, мне плевать, из-за чего ты бесишься, просто помоги своей дочери. Пожалуйста.

Папа обходит машину и открывает мою дверь.

– Иди сюда, малышка.

Я вылезаю, хныкая, как ребенок, который ушиб коленку. Папа прижимает меня к себе, гладит по спине и целует в макушку. Мама уезжает.

– Мне жаль, малышка, – говорит он.

И я забываю о слезах и тошноте. Со мной мой папа.

Мы заходим в магазин. Папа включает свет, но оставляет на двери табличку «Закрыто». Затем ненадолго скрывается у себя в кабинете, а вернувшись, подходит ко мне и приподнимает мой подбородок.

– Открой-ка рот, – говорит он. Я открываю, и он морщится. – Гадость. Тут целая банка ополаскивателя нужна. Таким дыханием можно мертвых будить.

Я смеюсь со слезами на глазах. Как я уже говорила, папа умеет меня рассмешить. Он вытирает мое лицо своими грубыми, как наждак, ладонями, к которым я уже привыкла, и обхватывает мое лицо руками. Я улыбаюсь.

– Вот это моя доченька, – улыбается он в ответ. – Все у тебя будет хорошо.

Я уже пришла в себя, а потому отвечаю:

– Доченька, значит? А чего тогда дулся дома?

– Не начинай! – Папа идет к стеллажу с лекарствами. – Вылитая мама.

– Да я просто говорю. Ты сегодня особенно злючий.

Он возвращается с бутылкой ополаскивателя.

– На, держи скорей, пока не угробила мне тут все продукты.

– Как ты угробил те яйца?

– Эй, я вам не сказал, это просто были столетние яйца[95].

– Не сказал, потому что это неправда.

После полоскания в туалете мой рот возвращается из болота рвотных остатков в нормальное состояние. Папа ждет на деревянной лавочке у стены возле входа. Обычно на ней сидят наши пожилые покупатели, которым уже тяжело ходить, пока папа, Сэвен или я наберем для них продуктов.

Папа хлопает по лавочке.

Я сажусь.

– Скоро откроешься?

– Скоро. Что ты нашла в этом белом пацане?

Блин. Не ожидала, что он сразу перейдет к делу.

– Помимо того что он очаровашка, – говорю я, и папа изображает рвотные позывы, – он умный, смешной и заботится обо мне. Очень.

– Тебя чем-то не устраивают чернокожие ребята?

– Нет. У меня были чернокожие парни.

Целых три. Один в четвертом классе, хотя это и не считается, и два в средней школе, что тоже не считается, потому что в средней школе никто ничего не смыслит в отношениях. Да и вообще в чем угодно.

– Что? – говорит он. – А я о них и не слыхал.

– Потому что я знала, что ты будешь беситься. Боялась, вдруг закажешь, там, или еще чего.

– О, неплохая идея!