Светозары - Петр Дедов

2

На грани лета и осени — самые светлые дни. Два цвета в эту пору господствуют в природе: желтый и голубой. Небо обмыто прохладой до звонкого хрустального сияния. Земля переполнена желтеющими березами, вызревшими хлебными нивами, обожженной холодными зорями травою — и все это, сливаясь, образует ровное золотое свечение, которое не может погасить даже ночная мгла.

Но среди этой ясной благодати выдастся вдруг странный день. Вечером, ближе к закату, в безоблачном небе вдруг потускнеет солнце, серый мрак падет на землю, и в померкнувшей дали зашевелятся косматые призрачные тени. И станет тревожно как-то на душе, и все стихнет, замрет вокруг, только лошади начнут боязливо всхрапывать и прядать ушами, как при затмении солнца…

Морок — так называют в народе подобное состояние природы.

И, говорят, обязательно в это время что-то должно случиться, какая-нибудь беда.

Так ли это — утверждать не берусь: много у нас бытует поверий, связанных с таинственными переменами в природе. Скажу только, что в этот вечер меня действительно постигло немалое горе.

Я возвращался из деревни на нашу бригадную заимку: перед началом уборки хлебов нам, подросткам, разрешили побывать дома, помыться в бане. До заимки верст пять, все степью, только пестрые березовые да осиновые колки — издали кажется — плывут на синих волнах струистого воздуха.

Хорошо мне было, одиноко. И в степи об эту пору хорошо: не жарко, гнус исчез, вольготно взору на все четыре стороны. Теплая дорожная пыль приятно ласкает босые ноги, а ноздри щекочет неистребимый полынный запах — вечный запах степи.

Солнце устало клонилось к закату. И чем ниже оно зависало над горизонтом, тем больше наливалось густым багрянцем, смуглело, даже, казалось, чернело на миг. Голубое предосеннее небо будто осыпало пеплом, а травы потускнели, отливая сталью.

Слева от дороги, в осиновом колке, отчего-то всполошились птицы, оттуда, бестолково вихляясь, как поднятая ветром тряпка, вылетела ворона, хрипло заорала на всю степь своим замогильным голосом, от которого становится не по себе.

Я прибавил шагу, потом припустил рысью, а в степи стало так мрачно и так тихо, словно я здесь был единственным живым существом. Это странное оцепенение стало проходить, когда подбегал я уже к заимке.

Еще издали увидел дрожки нашего колхозного председателя Никона Автономовича Глиевого, а рядом небольшую толпу колхозников. Председателя где-то не было видно, с людьми разговаривал невысокий рыжий мужик без кепки. На голове его густо росли толстые какие-то волосы, рыжие до красноты, даже на вид жесткие, как медная проволока.

— Надо его застрелить немедленно! — громко, приказным тоном, говорил рыжий. — Прямо сейчас же надо его уничтожить! У кого есть ружье? Ну, чего молчите?

— У Илюхи Огнева, — подсказал кто-то из мужиков. — Его женка Паранька не только все вещи, но и все вооружение на селе скупила за войну.

— Есть, да не про твою честь! — огрызнулся Илья. — Не буду я стрелять, хоть самого на месте убейте!

— Это почему? — строжился рыжий.

— Жалко, вот почему. Ты человек сторонний, а я с им скока годов одной веревочкой повязан был, когда конюшил-то. То он меня выручал, то я его…

— Да тебя и не заставляют стрелять, ты ружье только дай, — не отступал приезжий.

— Нетути ружья! Ружье-то, оно, конешно… а заряды иде? — нашелся наконец Илюха. — Иде заряды?! Овечьи катыши заместо картечи заряжать будешь, да?

— Ну и тумак! — покрутил головой рыжий.

Я не понимал, что происходит, спросил у толкавшегося среди взрослых Ваньки-шалопута.

— А етого… Громобоя застрелить хотят, — весело отозвался он.

— Как… застрелить?

— А так: пух! — и копыта в сторону! Этот рыжий — ветенар с району. Он и признал у Громобоя сап. Всех лошадей может заразить твой Громобой, ежели его не застрелить. — Ванька подошел к «ветенару», сказал, шмыгая носом: — Тут, дяденька, есть у нас ахвицер один, Сенька Палкин, дак у него наган…

— Верно, Шалопут! — подсказал кто-то. — У Сеньки уж рука не дрогнет.

За Палкиным в деревню послали ездового на председательских дрожках. Во, какая честь! Дрожки вернулись скоро, Сенька в них восседал барином.

— Кого тут надо кокнуть? — обвел он цепким взглядом толпу, прицеливаясь то к одному, то к другому своими круглыми ястребиными глазами. — За работу — два трудодня. Пол-литра — само собой.

— Хватит кривляться! — по привычке грубо оборвал его подошедший председатель. — Правда, что ли, оружие имеешь?

— Пистолет. Именной. За храбрость врученный лично самим генералом Рокоссовским. Еще вопросы есть?

Вопросов больше не было. Ванька-шалопут вызвался привести Громобоя и, весело бренча уздечкой, помчался к загону.

— Где тут, это… можно?.. — спросил ветеринар, обращаясь почему-то к Илюхе Огневу.

— Там… — неопределенно мотнул он головой за спину. — Тамока овраг есть. — И не то усмехнулся, не то зверовато оскалился, обнажая под заячьей верхней губой свои крупные и желтые, как тыквенные семечки, зубы.

Ванька повел Громобоя в овраг. Все двинулись следом.

— Я… это. Надо ишо сводки просмотреть, — задерживая шаг, сказал председатель и повернул к избушке.

Кто-то из взрослых улыбнулся: говорили, что Глиевой любит лошадей больше, чем людей, чем даже собственную жену.

Шалопут шагал впереди Громобоя, бодренько насвистывал. Лошадь тянулась на поводу, еле переставляя ноги. Я давно не видел Громобоя. Он совсем стал старый, на нем уже не работали в поле, а использовали по мелочам на ферме: отвезти навоз, подбросить фляги.

— Шевелись, одра! — покрикивал Ванька, дергая повод, и Громобой покорно шагал на растопыренных ногах, чуть не до земли опустив большую голову. Он уже мало походил на живого коня, скорее напоминая труп, поднявшийся с лошадиной поскотины, и вызывал не жалость, а скорее брезгливость. Жестко торчали мослы и ребра, кое-как обтянутые кожей, шерсть на которой из белой превратилась в грязно-серую, со ржавыми подпалинами на боках, а брюхо, казалось, обросло зелено-коричневым мхом, каким обрастает древний гнилой пень.

Я старался вызвать в себе жалость. Припомнил, как впервые увидел Громобоя в то далекое теперь утро, когда отец привел его на наше подворье пахать огород. Я выскочил на крыльцо, и в серых сумерках конь показался мне белым, как сахар, а потом, когда разгорелась заря, он стал розовым, будто сахар пропитался малиновым соком.

Пришло на память еще, как Громобой один прибрел в деревню, потеряв где-то в степи замерзающего отца, и, как выбившись из сил, упал он на истоптанный снег, и в упор на меня глядел его остекленевший, затуманенный безысходной смертной тоскою глаз…

Припомнилось и недавнее: весенняя теплынь, дурманящий запах развороченной лемехом пашни, по которой Громобой тянет плуг, падая вперед, напрягшись каждой жилкой… И короткие привалы, и как я рассказываю, жалуюсь коню на горькую долю свою, а он сочувственно кивает тяжелой головою, обдавая меня горячим полынным дыханием…

«Вот и конец тебе пришел, — шепчу я. — Это сколько же ты за свою жизнь вспахал, скосил и посеял, сколько перетащил на себе всяких грузов, сколько сделал людям добра?.. И за все это люди сейчас отблагодарят тебя…» Но, странное дело, — я по-прежнему не чувствовал к лошади хоть какой-нибудь жалости.

Все шли за Громобоем, шли к оврагу, громко переговаривались. И разговор почему-то сводился к разным расстрелам да убийствам.

— …Ну, значить, и сцапали ее, голубушку, — возбужденно рассказывал Сенька Палкин. — На допросе во всем призналась, суконка: и что немцы к нам в тыл ее заслали, и что рация у ей в тайнике была спрятана. Вызывает меня командир эскадрона: «Эту мадаму видишь? На распыл!» Глянул я — бог ты мой! И глазам своим не верю: много встречал красивых баб, но такой… Извините, мадонну Сексинскую в музеях вам видеть не приходилось? — обратился он к ветеринару.

— Сек-стинскую, — поправил тот.

— Один хрен! — махнул рукой Сенька. — Так вот, эта ваша мадонна Сек-стинская — и в подметки не годится той шпиенке. Да!.. Ну, вывел я ее из блиндажа, взял на мушку пистолета, направил в лес. Тут она и взмолилась: «Не убивай, русиш солдат, я всю себя тебе отдам!» Не-ет, думаю, стреляного воробья на мякине не проведешь, У меня был как-то случай в Омске, до войны еще. Тожеть, повстречал кралю…

— Ну и что ты делал там с ней в лесу? — перебил рыжий ветеринар.

— С кем?

— С этой шпионкой-то?

— Известно чо — к стейке, и делу конец!

— Где же ты в лесу стенку нашел? — ухмыльнулся ветеринар. — Ну, трепачи, забодай вас комар!

— Этот самого Копку Коптева, покойничка, за пояс бы заткнул, — заметил кто-то из мужиков.

— А почему одну только лопату взяли? — спохватился ветеринар. — Это сколько же с ямой возиться будете?..