Светозары - Петр Дедов

— Ты дак будто заговорен от смерти, Семен, — не скрывали своего удивления односельчане.

— Кому чо на роду написано, — скромно отвечал Сенька. — Кому медали да кресты, а кому — голову в кусты.

3

К назначенному часу в церковь стали собираться колхозники. Господи, чем она только не была, эта церковь, за последние годы! И складом, и зернохранилищем, и даже курятником, а теперь вот кончилась война, понадобился клуб, и она стала клубом.

Кабы, ребятишки, редкие мужики кружком рассаживались вокруг амвона, превращенного в сцену. Голоса гулко отдавались под высоченным куполом. Пахло дегтем и куриным пометом. Сквозь копоть на стенах кое-где проступали строгие лики святых, а то и просто глаза одни, желтая щепоть руки или нога в маленьком красном сапожке.

— Господи, прости наши души грешные, — озираясь по сторонам, крестились старухи, видно, впервые после закрытия пришедшие в церковь. На задних скамейках гы-гыкали парни, окружившие Сеньку Палкина. Он был навеселе, что-то рассказывал смешное, махал руками, сверкал золотым зубом.

— Внимание, товарищи! — на сцену вышел Федор Михайлович Гуляев, наш бригадир. Одет он был в белую рубашку с закатанными по локоть рукавами. (Сколько я помню, Живчик всегда щеголял в белой рубашке. Даже на пахоте или когда приходилось метать в стога пыльное сено. Или в тот злосчастный и навсегда памятный день на кизяках. Носить белые рубашки — это была какая-то непонятная его страсть.)

— Внимание! — Федор Михайлович постучал ладонью по столу. — Для начала я зачитаю постановление нашего колхозного правления. — И стал скороговоркой читать длинное и скучное вступление, добросовестно кем-то переписанное из разных источников, и слова были казенные, чужие, какие-то жестяные, но все же можно было понять, что речь идет о загнивании мирового империализма, о том, как тяжело живется трудящимся капиталистических стран, и мы, советские люди, должны протянуть им руку дружбы и бескорыстной помощи, хотя только что закончившаяся война с фашизмом нанесла нам страшную разруху, и нужно восстанавливать народное хозяйство, а потому трудиться сейчас надлежит вдвое-втрое больше, чем раньше… «Через несколько дней начинается уборка урожая в нашем колхозе, товарищи, — продолжал читать бригадир. — Надо нам всем потрудиться, как никогда. Порадовать Родину трудовыми подарками! Уборку надо провести в сжатые сроки и без потерь! Подняться всем от мала до велика на трудовой фронт! Родине, трудовому народу всех стран, освобожденных от фашизма, нужен наш хлеб! Надо напрячь все силы…»

— Всё! — крикнул кто-то из задних рядов.

— Что — всё? — остановился Федор Михайлович.

— Всё, говорю! — шумел тот же, до звона налитый слезами женский голос. — Ни напрягать, ни запрягать больше неча! Потому как ресурс весь вышел!.. У меня двое ребятишек с голоду померли. Последний, Ванька, умом тронулся…

— Пожить ба трошки дали! Скока лет хребтину не разгибаем!

— Ждали — кончится война, продых дадут…

Вот они как обернулись, эти жестяные, больно царапающие душу слова конторского постановления! Бригадир стоял понурившись, ждал. Шум нарастал. Никто не знал, кого винить и за что. Но поняли все нутром, что долгожданного праздника или хотя бы временного роздыха после победы не будет, нет. И жить станет еще тяжелее, на войну теперь не сошлешься — потерпим, мол, малость, война кончится, тогда уж… А сейчас чего ждать впереди и сколько еще ждать? Нужен был тот, кто виновен во всех грехах. А за неимением такового набросились на бригадира: он тут единственный представитель власти.

— Усе кишки на кулак вымотал, — гудела Мокрына Коптева. — И навоз, и глину заместо трахтура запрягает возить!

— Ишь, в белую рубашечку вырядился! А нам — хоть грех лопухами прикрывай, прости господи…

— Не жди от нас работы, шабаш!

— Люди добрые! — не вытерпел, завопил наконец Федор Михайлович. — Вы подумайте, что говорите-то?! Да разъязви вас в душу-то! Поглядите в поле, какой урожай вырастили. В оглоблю! Честь вам и хвала! А кто его убирать будет? Господь бог?

— Бог-то бог, да сам не будь плох, — поддержал кто-то бригадира.

— Во-во, — взбодрился Федор Михайлович. — На бога надейся, а сам не плошай! Не до жиру — быть бы живу. Как будто вы сами не знаете, как надо работать. Вот они, — бригадир обвел рукой первый ряд, где сидели мы, подростки, — они — и то уже знают, как надо работать и как напрягать силы! Недаром мы их сегодня пригласили сюда наравне со взрослыми. Голодные, разутые и раздетые, эти мужички с ноготки достойны почета и уважения, может быть, больше, чем взрослые мужики, которые воевали на фронте. Солдат имел в руках оружие и мог защитить себя; дети были беззащитными перед голодной и холодной смертью, они могли только страдать и плакать…

Кто-то из женщин всхлипнул в тишине.

— Разводишь слякоть, бригадир! — крикнул с задней скамейки Сенька Палкин. — Значится, герои войны не те, кто кровь проливал, а сопливые ребятишки? Так надо понимать?

— А ты засучивай рукава у своей тельняшки, да выходи-ка завтра на работу, сено скирдовать, — спокойно отвечал Федор Михайлович. — Дадим тебе паек — двести граммов хлеба пополам с лебедой, вот и сравнишь, вот и поймешь, как оно сладко в тылу живется…

— А вот этого не хотел, начальник! — сразу завелся Сенька. — Что, я себе большего не завоевал? Мне и в городе, чай, место найдется, а в навозе ройся сам, не возражаю!

— Ну ты! Моряк с разбитого корыта! — глаза бригадира округлились, побелели от бешенства. Черные пятна струпьями выступили на изуродованном лице. Он сунул кулаки в карманы брюк, сдавленно процедил: — Вон отсюда! Иди клеши одень. На флоте в галифе не ходят. И кортик без погон не носят… Индюк!

— Хто индюк?! Я индюк? Да я… Ах, ты… Я тебя счас, суконку!.. — Сенька, выхватив кортик, ринулся вперед, парни насилу успели схватить его, с трудом поволокли на улицу.

Федор Михайлович нервно бегал по сцене. Его трясло как в лихорадке.

— Хочу спросить фронтовиков, — он устало опустился на стул за столом. — Хочу спросить, кто еще настроен так же, как этот дурак?

Фронтовики (их было всего человек десять) молчали. Потом поднялся одноногий Игнаха Капылов, мужик молчаливый и серьезный.

— Однако я так скажу, — начал он, опершись на костыли и глядя в пол. — Не надо бы нам нынче выяснять, где труднее было — в тылу или на фронте. И там, и здесь, видать, хватило горюшка по ноздри. И крови, и слез пролито столько, как, должно быть, во веки веков не было пролито на Руси… Устал народ, да. Железо — и то не выдерживает…

— Я уж и не чаю, когда высплюсь всласть, — прогудел под нос, словно пожаловался самому себе, сидевший сзади меня дед Тимофей Малыхин.

— Пятый год выходного платья не надеваем! Поди, уж моль побила…

— Та гори воно огнем, тое платье! — веселым колокольцем зазвенела тетка Мотря Гайдабура. — Разве ж в платье дело, дорогие мои бабоньки?! Плясать разучились, песни спевать — це вот пострашнее. Яка вона жизнь без песни? Така ж, как у коняги: тико робишь да спишь… ну, покушаешь, коли шо е…

— Уж тебе ль на это жаловаться, Мотря? Чего доброго, а песен завсегда полна изба!

— Таких песен не дай бог никому, — грустно откликнулась Мотря. — Утром встают — в девять глоток: «Маты, кушать!», и вечером ложатся с той же песней…

— А что, товарищи, а?! — бригадир как ужаленный вдруг вскочил из-за стола, забегал по сцене. — Не гульнуть ли нам всей бригадой, а? Не встряхнуться ли немножко перед уборкой? Не сделать ли маленький сабантуй, как говорят у нас, у танкистов?..

— Умные слова и вовремя сказаны, — охотно поддержали из зала. — Только когда?

— Когда? — Живчик вскинул глаза к потолку, секунду подумал. — Сегодня. Прямо сейчас!

— Это дело попахивает кизячком, — намекнул кто-то, имея в виду тот злосчастный день, когда Федор Михайлович в разгар сенокоса распустил бригаду делать себе кизяк.

— Ну, кто не желает — не просим! — кипел бригадир, как всегда в подобных случаях, когда принималось какое-то решение, с ходу приступив к бурной деятельности. — Тэ-эк… Столы можно поставить прямо здесь, в божьем храме. А где их взять, столы?

— Нашел, о чем тужить! — весело отозвались из зала. — Ты лучше подумай, где спиртного взять, да закусь какую ни на есть.

— Дело говорите, — почесал в затылке Федор Михайлович, — без этого — какой же сабантуй? А в бригадной кассе — ноль целых ноль десятых. Тэ-эк… Есть у меня велосипед, почти новый, — как бы размышляя про себя, бормотал он. — И один денежный человек моим великом давно интересуется. Огнев!

От неожиданного окрика бывший бригадир Илюха Огнев даже вскочил.

— Продаю тебе велосипед! — торжественно объявил Федор Михайлович. — Катайся, пользуйся моей добротой.