Светозары - Петр Дедов

— A-а, вьюнош! — весело приветствовал он. — Ловко ты надул меня в тот раз со справкой! Взял да и удрал безо всякой справки. Молодец! Кому они нужны, эти справки, резолюции, разрешения, постановления… Они нужны только для того, чтобы запугивать людей круглыми печатями и тем самым держать их в повиновении… А ты молоток! Далеко пойдешь… если милиция не остановит…

Я вспомнил, что говорить в таком духе Мудровицкий мог без устали часами, а потому поспешил откланяться.

— Видел, какую стройку развернули? — крикнул он мне вослед. — Не дури, возвращайся домой, топор и для тебя найдем!

— Была бы шея, а ярмо везде найдется, — обернувшись, сказал я Мудровицкому.

А насчет стройки он не соврал. Стройка, что называется, кипела вовсю. Доделывался коровник, закладывался свинарник, рылись траншеи для фундамента нового клуба… Стучали топоры, шваркали пилы, вперемежку с русскими работали смуглые южные люди…

— Как он, новый бригадир? — спросил я дома у матери.

— А кто ж его знает! — усмехнулась она. — Дисциплину строгую держит, соки выжимать из людей умеет. Но не обижает, нет. Как-то изворачивается, чего-то мухлюет, а глядишь — то аванс пшеничкой колхозникам выдаст, то сенца для личных коровенок сообразит. Пробивной мужичок. Уборка началась — соревнование объявил, да по-новому. Кто победит, тому не тока красный флажок, а и денежек маленько. Виданное ли дело? Вот оно, соревнование-то, стало не детской игрой в красные фантики, а во всю правду зачалось. Где же колхознику акромя копейку взять? Такой уж человек, — вздохнула мама. — Не наша у него хватка, не крестьянская. Совесть его на поводу, видать, не держит. Колхозного председателя Глиевого он и в грош не ставит, районное начальство и то вокруг пальца обведет в два счета… Не-ет, своих-то колхозников он не обижает, а вот государство объегоривает — это факт. И ведь на виду у всех, а попробуй докопайся. Но пойманный — не вор. Вроде как змей под вилами крутится: надо бы уколоть его, а не попасть. Такая рисковая натура…

— Люди-то им довольны?

— А всяко, сынок. Иным што: были бы гроши да харчи хороши. А такие, как Яков Гайдабура или дед Тимофей Малыхин, эти не шибко-то довольны. Совесть, мол, убивает, душу у людей развращает, — сам крадет и других научает красть.

— А сама ты как думаешь?

— И я так же… Ведь испокон в крестьянстве все на честном труде да на совести держится.

Такие дома были дела, такие новости. И чем дальше отъезжаю я сейчас от родной деревни, тем сильнее болит душа… А впереди ждет новая неведомая жизнь, которая начнется завтра, с первым школьным звонком. Завтра войду я в класс и встану один под прицелом многих пытливых детских взглядов. «Что ты за человек? — спросят эти чистые, не замутненные еще житейским опытом, глаза. — С чем к нам пришел? Что у тебя за душой?»

Что ж, не такая она и однообразная, как порою мне кажется, была моя жизнь. Мне — восемнадцать лет, и я успел кое-что повидать, осознать, прочувствовать, и мне есть уже кое о чем рассказать. Я пережил войну, которая унесла миллионы человеческих жизней, а у меня отняла детство.

Нет, не прошло для меня даром горькое от слез и соленое от пота время. Оно научило меня главному на земле ремеслу — выращивать хлеб наш насущный. Как самым ценным обретением своим горжусь я, что умею пахать землю, сеять хлеб, плотничать, косить траву и много еще делать разных дел, которыми жив человек. И этому умению я должен научить ребятишек. Наверное, пора браться за ум: засучивать рукава и начинать самое нужное дело. Стать сельским учителем — вот моя стезя. Да, но для этого надо сначала учиться самому, снова куда-то поступать…

Мысли путались в голове. Я был на распутье, еле угадывалась моя дорога, хотя и порой исчезала еще, истаивала вдали, будто в зыбком и призрачном степном мареве.

В конце-то концов институт можно закончить и заочно, — рассуждал я. — Не обязательно отрываться от семьи — наголодалась мать с ребятишками. Может, в следующем году освободится какое учительское место в родной деревне… Стыдно, конечно, что говорить. Теперь ведь до чего дело дошло: если ты, молодой и здоровый, не сумел пристроиться в городе, вроде как неудачником тебя будут считать. Встречал я и таких, которые уже и происхождения своего крестьянского стесняются.

А я наперекор всему! Так в деревне долго оставаться не должно: новое наступает время. А для него нужны новые люди. Это те, кто завтра, первого сентября, сядут за парты. И я должен научить их не только разным наукам, но и пахать пашню, сеять хлеб, — всему, что умею сам. А еще — бескорыстно любить свою землю, порой неласковую, не балующую роскошью деревьев и буйством трав, но, может быть, потому-то и дорога здесь мне каждая былинка…

Такие вот гордые мысли теснились в горячей моей голове. Когда же дерзать, если не в юности?!

…А степь разметнулась вольной гладью во всей своей суровой дикой красоте. Я ослабил поводья, тронул стременами, и каурая лошадка взяла крупно рысью, потом перешла в галоп, понесла. Казалось, на всю степь загремели копыта, дальними звонами в поднебесье отозвалось эхо, и ветер завыл, засвистал в ушах разбойным посвистом, а кровь бросилась в голову мне, и сердце вскипело отвагою… Может, то проснулась кровь моих предков — пахарей-первопроходцев, отчаянных охотников да полудиких степных ямщиков.

Ах, широка, хороша ты, степь!..

1972–1983 гг.