Светозары - Петр Дедов

Я глянул поверху: вода без конца и краю, широко отразилось в ней опрокинутое меркнущее небо, и не понять уже в этом пугающем просторе, где кончается озеро и начинается небесная пустота, и уже будто не на воде покачивается наша лодка, а плывет в жутковатом багровом небе, где так легко и прохладно… И мне показалось на миг, что я всем своим существом ощущаю, как течет время, как входит оно в меня, наливая силой и возмужанием, как проходит сквозь старика, прожигает насквозь, умертвляет его полуживую плоть…

Много с тех пор минуло лет, многое позабылось. И, наверное, я, двенадцатилетний мальчишка, не мог, не умел тогда думать так, такими словами, какие пишу сейчас. Но остались в памяти еле уловимые ощущения, связанные с поездкой к дедушке Арсентию: тревожные светозары в ночи, мои первые стихи, эта рыбалка и этот древний старик, таинственный смысл жизни которого так мучительно хотелось разгадать.

Но и теперь, через много лет, разгадать я его не могу. Да и кто это может?

Глава 4

САБАНТУЙ

1

Бессменная наша почтальонка Нюшка Ковалева, она же рассыльная при конторе, спозаранку носилась по деревне как угорелая. К нам, то есть в избу к бабушке Федоре, она заявилась, когда мы завтракали. Маленькая, кругленькая, колобком перекатилась через порог, плюхнулась на лавку, поудобнее пристраивая к стене свой горбик:

— Фух, запалилась совсем… Загонял, змей полосатый!

— Кто тебя так, Нюша? — спросила мама.

— Да Живчик, бригадир наш непутевый… Сам день и ночь крутится как веретешко и другим покоя не дает. То и жди, чо-нибудь учудит, как тогда с кизяком… А я забегала к вам, теть Марусь, — замок, — обратилась она к маме.

— Так мы живем-то не разбери-пойми, — откликнулась бабушка Федора. — На два двора: нынче — здесь, завтра — там… Оно и в одной бы избе хватило всем моста, но огород тогда обрезать могут на ихней-то усадьбе, вот ведь беда… Да ты садись с нами, перекуси, чем бог послал.

— Ой, что вы! — спохватилась девка. — Мне вон еще скока повесток-то разносить, — она тряхнула пачкой мелких бумажек. — Это вам, теть Марусь, это — Федоре Арсентьевне… Строго нынче у нас, расписаться надо…

— Дак, а што за повестки? — важно ставя в списке вместо росписи свой крестик, спросила бабушка. — Не на фронт ли меня, старуху? Сказывают, с японцами заваруха зачалась, а мужиков-то, поди, уже тю-тю.

— Какой фронт, хуже… На собрание надо явиться, — Нюшка полистала свои бумажки, вытащила еще одну, спросила: — Прокосов Сергей Павлович здесь? Ему тоже…

— Эт кто еще такой? — выпучилась бабушка.

— Не Сережка ли наш? — догадалась мама.

Ложка дрогнула в моей руке, я почувствовал, как краснеют, набухают мои уши. Опасаясь, не разыгрывают ли меня, с недоверием взял бумажку, а в ней — черным по белому: «Уважаемый Прокосов Сергей Павлович! Просим Вас явиться сегодня в 14.00 на бригадное собрание колхозников, посвященное предстоящей уборке урожая».

Вот так-то! Знай наших!

2

Правда, гордости моей малость поубавилось, когда, выйдя на улицу, я узнал, что такие же приглашении получили все мальчишки, кто работает в колхозе, помогает как-то взрослым.

Задолго до начала собрались мы возле клуба. Клуб — это бывшая старинная церковь, круглая и высокая, нацеленная маковкой в поднебесье. В школьном учебнике есть рисунок ракеты, на которой люди собирались в будущем лететь в космос. Так вот, маленькая церковка наша точь-в-точь походила на ракету — вся какая-то летящая, устремленная ввысь. Может, тот, кто строил ее, больше думал не о земном, a о том, как взлететь к богу на небо?

Церковь стояла посередине деревни и как бы собирала ее вокруг себя. Казалось, убери церковь, и деревня рассыплется, раскатится избенками в разные стороны. Это сейчас, облупленная до кроваво-красных кирпичей, с ободранным куполом, — и то она, церковь, выглядит необычной и красивой. А какой она была тогда, когда гордо мчала ввысь свой золоченый крест! Один раз дедушка Семен брал меня с собою в церковь, еще совсем маленького. Помню, было там много каких-то черных старух, поп тоже был в черном и длинном старушечьем платье, это меня рассмешило, дед больно дернул за ухо, и я задал такого ревака, что он на руках выволок меня из церкви, надавал подзатыльников, а по дороге домой долго матерился и в бога, и в креста.

Церковь закрыли перед самой войной. Закрыть-то закрыли, но никто из деревенских не соглашался лезть на купол и снимать крест. Ходили слухи: кто полезет — непременно упадет и расшибется. Крест стоял, пока не приехал из райцентра, закончив там курсы механизаторов, удалой парень Сенька Палкин.

— Это мы запросто, — сказал он председателю сельсовета. — Гони четверть сивухи.

Председатель помялся, в затылке почесал, да делать нечего: не самому же на церковь лезть. Принес бутылку магазинной водки, сургучом запечатанную. Сенька зачем-то понюхал бутылку, взболтал и глянул на свет:

— Она, окаянная!

Пока мужики сколачивали и связывали для удлинения лестницы, Сенька, спрятав бутылку во внутренний карман пиджака, ходил вокруг церкви, сосредоточенный и важный. Что-то прикидывал, хмурился. Стали собираться люди — сперва мы, вездесущая ребятня, потом старухи, вскоре чуть не все село собралось.

— Неужели полезешь, бесстыжая харя? — спросила из толпы Сенькина мать, всю жизнь битая мужем, а потом и собственными детьми, кривая старуха.

Сенька подошел к ней, попросил ласковым голосом:

— Уходите отселя, маманя. А то черепок раскрою…

Мать исчезла за спинами старух — как ветром сдуло.

Длиннющую лестницу приставили к церковной стене, закрепили веревками, и Сенька полез. Благополучно добрался до узкого карниза, откуда начиналась луковка купола. Размотал с пояса шпагат с петлей и грузиком. Стал кидать петлю вверх, стараясь зацепиться за крест. Долго кидал, никак не удавалось, но Сенька не привык, видать, отступать.

Наконец петля захлестнула нижнюю перекладину креста. Сенька с кошачьей ловкостью полез вверх, прижимаясь к куполу и извиваясь всем телом. Но чем выше он поднимался, тем медленнее перебирал руками шпагат. Устал, не рассчитал силенки.

Толпа стояла, затаив дыхание, — слышно, как муха пролетит. Сенька повис на самой крутизне купола, замер… и с ревом полетел вниз.

— Все!! — единой глоткой выдохнула толпа.

Но Сенька каким-то чудом успел схватиться за карниз, повис на руках. Он пытался подтянуться, хрипел и бестолково сучил ногами, как подвешенная на удавку кошка.

— Сеня-а, сыно-ок! — в страшном крике зашлась его мать и, раскинув руки, бросилась к церковной стене, будто могла поймать падающего сына.

— Лестницу! — догадался кто-то из мужиков.

В один миг обрубили крепежные веревки, подсунули лестницу под Сенькины ноги. Он перестал хрипеть, животом перевалился на карниз. Долго лежал ничком. Снизу видно было, как ходила ходуном его спина, будто Сенька безудержно хохотал. Потом он медленно поднялся, взял свисающий с креста конец шпагата и стал привязывать его к поясу.

Председатель сельсовета, насмерть перепуганный случившимся, только теперь очухался, понял, в чем дело, истошно заорал:

— Ты што, снова лезть собираешься?! Ну-ка марш вниз, мать твою за ногу!!

— Не боись, теперь не упаду! — отвечал сверху Сенька. — Счас мы его, суконку, достанем… И как я раньше не догадался за пояс-то привязаться?!

— Слезай, говорю, а то милиционера позову! — надрывался председатель.

— Нет уж, дудки! — откликался Сенька с каким-то непонятным злым упорством. — Сбросить меня захотел? — он погрозил кулаком в небо. — Счас я тебя, суконку!

И снова полез вверх по куполу. На этот раз благополучно добрался до самой маковки. И начал делать представления. Сначала раскинул руки вдоль перекладины креста, свесил на грудь голову — изображал распятого Иисуса Христа. Потом достал из-за пазухи бутылку, свернул ей сургучовую головку, отхлебнул и загорланил во всю свою луженую глотку:

Шла под церковью тропа,Черти встрели там попа…

Крест он своротил играючи и кинул его чуть ли не к ногам ахнувшей толпы. Потом не торопясь спустился на землю, допил из бутылки. Вот и все. Не упал, не расшибся, чего все ожидали. Ошарашенные люди поплевались, покрестились, да и разошлись по домам. На этот раз чуда не случилось. Это уж когда на войну мужиков стали провожать, так снова вспомнили про крест. «За грехи наши тяжкие божье наказание, — рекли древние старухи. — Тебе, Сенька, первая пуля в лоб, попомни…»

И опять никакого чуда не произошло. Лучшие мужички-работнички нашей деревни в боях полегли, иные тяжко искалечены, а Сенька Палкин, будто в насмешку над богомольными и их богом-растяпой, вернулся недавно жив-здоров, вся грудь в медалях, из-под офицерского кителя тельняшка рябит в глазах, на левом боку позолоченный кортик позвякивает…