Либеральные реформы при нелиберальном режиме - Стивен Ф. Уильямс

уже говорили, не позволяло собирать воедино самые плодородные участки. Легко понять, что такое укрупнение хозяйства не грозило никаким монополизмом, потому что для подобного расширения существует естественный и общий для любого бизнеса предел – проблема добросовестности исполнителей. В условиях России того времени такое расширение хозяйств не могло представлять никакой опасности.

Существеннее был запрет на продажу земли некрестьянам. Не говоря уж о том, что этот запрет был направлен на закрепление сословной разделенности, он лишал крестьян возможности использовать надельную землю как залог для получения частного кредита у наиболее доступных частных кредиторов не из числа крестьян. Отрезав этот путь, государство почти ничего не сделало для предоставления кредитов под залог из принадлежавшего ему Крестьянского банка, а создало альтернативную кредитную систему, воплотившую традиционное для режима патерналистское отношение к крестьянам.

Хотя указ от 15 ноября 1906 г., а позднее и закон от июля 1912 г. разрешил Крестьянскому банку предоставлять ипотечные ссуды на мелиорацию надельных земель, ссуды под залог надельных участков составили лишь 1 % всех кредитов, выданных банком за период с 1906 по 1915 г., и большая часть таких кредитов была выдана крестьянам в Сибири и Средней Азии. Отчасти причиной этого отказа от развития ипотечного кредитования была осторожность Министерства финансов, но существеннее было следующее опасение: залог надельной земли даже Крестьянскому банку был чреват огромным риском массового невозврата ссуд, что могло привести к нарушению «неприкосновенности» крестьянской земли[662]. На практике забота о неприкосновенности оборачивалась (как мы увидим) «кооперативной» системой кредитования, подавлявшей на местах крестьянскую инициативу.

Современные сторонники столыпинских реформ иногда указывают на распространение кооперативов как на признак того, что добровольные крестьянские организации естественным образом вытесняли крепостническую общину[663]. Но кооперативы эти по большей части были творениями государства. Государственные кредитные учреждения использовали морковку дешевого необеспеченного залогом кредита для поддержки кооперативов и вытеснения с рынка крестьян, предоставлявших кредит и оказывавших иные услуги (занимались, главным образом, переработкой молока). Хотя Кривошеин и Столыпин настаивали на расширении коммерческого кредитования под залог надельной земли[664], Центральный банк предпочел предоставлять не обеспеченные залогом ссуды кооперативам, поскольку видел в них инструмент, дающий возможность чиновникам и прочим цивилизованным людям «защищать» крестьянство от опасности, исходящей от кулаков – т. е. тех крестьян, которые имели возможность предоставлять экономически обоснованные ссуды или организовывать новые предприятия[665].

Этот подход идеально совпадал с идеологией кооперативного «движения». Его сторонники видели в кооперативах золотую середину между социализмом и капитализмом, отвергая, например, «капиталистический закон “железной необходимости” и социалистический закон “исторической необходимости”»[666]. Но весь их сарказм был припасен только для капитализма, а о социализме они предпочитали помалкивать. Они мечтали об «уничтожении капиталистической прибыли и эксплуатации»[667] и развивали сеть кооперативов как средство борьбы против «эксплуатации трудящихся представителями денежного, товарного и производительного»[668]. В антикапиталистических настроениях они видели «главный цемент, соединяющий великую кооперативную семью в одно целое»[669]. Для активистов этого движения кооперативы никогда не были одним из нескольких путей к добровольному сотрудничеству людей, стремящихся улучшить свое материальное положение – а ведь именно так действуют взрослые люди в условиях капитализма[670].

Эти антикапиталистические взгляды были, по сути дела, встроены в контролируемый государством процесс кооперативного кредитования. Один докладчик на ведомственной конференции, например, доказывал, что практика кредитования под залог противоречила бы идее, которую пытаются донести до общества государственные кредиторы – необходимо «понизить капитал из роли хозяина до роли слуги, обслуживающего интересы трудового населения»[671].

Едва ли кого‐нибудь может удивить тот факт, что часть российской интеллигенции была охвачена антикапиталистическими настроениями, но вот союз между кооперативным движением и царским режимом может показаться поразительным. Движение получало от государства деньги в обмен на подконтрольность и отказ от независимости, а государство за свои деньги и риск оказаться помощником подрывных организаций получало механизм подъема крестьянского благосостояния (как оно понимало этот вопрос)[672] и возможность следить за деятельностью потенциальных нарушителей порядка. Можно было бы предположить, что антикапиталистическая риторика кооператоров должна была вызвать отвращение царских чиновников, но этого не было.

На деле в высших кругах российского общества, в которых доминировали консервативно настроенные аграрии, господствовала враждебность к капитализму. Они, совершенно как марксисты, видели в капитализме предтечу социализма[673] и считали его чуждым не только России, но даже «русской душе»[674]. Были определенные основания для идеи о том, что русский склад ума плохо согласуется с капитализмом. Не говоря уж об огромной роли явно иностранного капитала, роль этнических меньшинств в учреждении и управлении российскими корпорациями многократно превосходила их долю в численности населения. Русские немцы, например, составляли всего 1,4 % населения, но среди учредителей корпораций в 1896–1900 гг. их было 20,3 %, а к 1914 г. они составили 19,3 % их руководителей[675]. При этом доля этнических русских была явно завышена в силу их возможностей манипулировать связями при дворе для того, чтобы деформировать рынок[676].

В свете сказанного выше в том факте, что режим поддерживал кооперативное движение, которое было явно враждебно идеям аграрной реформы, нет ничего удивительного. Это всего лишь свидетельство слабости российского либерализма в период, на который пришелся его предреволюционный пик.

На практике правительство, поддерживая кооперативное движение, вытесняло частных капиталистов, работавших в рамках рыночных ограничений, поскольку могло ссужать мелкими порциями казенные деньги, не особо заботясь о возврате средств. Чиновники, контролировавшие кредитование кооперативов, отказывали тем из них, в правлении которых находились «торгаши» или люди, которых можно было в этом заподозрить. Инспекторы противопоставляли торговцам «крестьян‐производителей»[677] и с возмущением говорили о «вопиющем торгашестве», т. е. о «перепродаже товаров с присвоением разницы в цене»[678]. Инспекторы доходили даже до того, что отказывали в ссудах тем кооперативам, в правление которых входили «влиятельные люди», такие как деревенские писцы[679]. Один инспектор добивался того, чтобы сравнительно независимый кооператив отказался от помощи двух образованных местных людей – священника и счетовода, которые даже не входили в состав правления. Не достигнув успеха прямым натиском, он все‐таки восторжествовал, добившись через губернатора, чтобы священника сослали в монастырь, а счетовода призвали в армию[680]. Крестьяне, быстро научившиеся подыгрывать предубеждению начальства, били на жалость, изображая полную неприспособленность к жизни. Один, добиваясь увеличения ссуды для своего кооператива, упирал на «темноту» и «беззащитность» его членов, а инспектор жизнерадостно опубликовал это исполненное самоуничижительной верноподданности письмо в журнале под заголовком «Наша темнота»[681].

Программа достигла немалого успеха в подавлении частной рыночной инициативы. Число частных маслобоен в Вологодской губернии сократилось с 363 в 1905 г. до 136 в 1914 г.