Современная датская новелла - Карен Бликсен

И пока она ждала, мысли низались кругами, сжимались вокруг нее холодными железными ободьями, давили, все те же неизбывные мысли. Четыре месяца была она вдовой, так и не приняв своего вдовства. И разве могло быть иначе, ведь ей еще предстояло вновь увидеть его. Андреаса. Ведь ей еще предстояло увидеть его, когда наступит оттепель и снег разольется рекой и покажет, где́ она не искала, где ей надо было искать. Как близко, как ужасающе близко был он от нее, когда она его не нашла, быть может, оставалось сделать лишь шаг в сторону, быть может, всего один метр отделял его от места, где она буравила руками глубокий снег.

Как он примет ее теперь? С каким лицом встретит он ее взгляд? О, сколько можно было лежать под снегом, и оставаться в сознании, и жить, помнить и ждать? Сколько можно ждать человека, который сдался? Он дошел до хлева, она видела, что он там был. Уже потом, возвращаясь, он сбился с пути, потерял дорогу к дому. Марта знает: именно так все было. Уже возвращаясь, он сбился с пути, потерял дорогу к собственной жизни. В десяти шагах от двери…

Коровы, сказал он, когда она попросила его остаться, не ходить. Коровы. В самом тоне, каким он это произнес, содержался ответ на ее единственную робкую попытку не пустить его — он свою скотину не оставит, неужели она не знает его? И он с задорным удивлением взглянул на свою хрупкую, пугливую жену. Не думает же она, что нужно совсем забросить бедных животных из-за того, что насыпало чуточку снега? В дверях он обернулся, кивнул ей с улыбкой, и Марта осталась одна, наедине со своим страхом.

Ждать. Надо было ждать. В десяти шагах все тонуло, растворяясь в снежном вихре, — они оба знали об этом, и она и Андреас. Но ничто, никакие доводы не способны были удержать его, заставить отказаться от своих замыслов. В этом она убедилась за четырнадцать лет, прожитых с Андреасом, — четырнадцать счастливых лет в непрестанном страхе, что долго так не может продолжаться. Что с ним что-нибудь случится.

Андреас прекрасно понимал, что может случиться, но полагался на свою волю, верил, что осуществит задуманное наперекор всему. Поэтому он и в хлеву не захотел остаться.

Стоя в комнате у окна, Марта старалась сосредоточить мысли на этом одном: чтобы он остался в хлеву, пока не уляжется метель. Она напрягала всю свою волю, силясь передать эти мысли ему, пока не поняла, подсознательно не ощутила, что все напрасно. Она слишком хорошо его знала. Он все равно пойдет обратно домой, чтобы не напугать ее, как будто она и так уже не была напугана до предела. Он непременно захочет вернуться, чтобы она, чего доброго, не отважилась пуститься на поиски. Они слишком хорошо знали друг друга, и она не сумела достаточно сконцентрировать свою волю, потому что не верила по-настоящему, что из этого что-нибудь получится.

Она могла сколько угодно проклинать свое отчаяние, но не в силах была от него избавиться, и у нее было такое чувство, будто это она, ее собственный страх, снова толкнул его навстречу бурану, будто это из-за нее потерял он дорогу, из-за ее опасений, что он может заблудиться. Это ее страх сбил его с толку, лишил обычного умения ориентироваться — и удача изменила ему.

Но он обязательно должен был закопаться в снег, заметив, что прошел мимо. С ним уже однажды так было, и все обошлось благополучно. Где-нибудь в снегу Андреас должен был вырыть углубление и улечься спать, свернувшись калачиком, как собака. Где-нибудь под снегом, неподалеку от домашнего очага он уснул навек, покинув ее и детей. Ионну и Нильса. Она не сумела его найти. Она не нашла его. Вот наступит оттепель… Всю зиму мысли ее останавливались, дойдя до этой точки. Она вновь увидит его, и лишь тогда его смерть станет для нее явью, а до тех пор надо ждать. Ждать. Бездна так близко, что можно до нее дотянуться.

Ну а потом, после того, как она его увидит, что тогда? Потом, когда это будет позади и она станет вдовой? Вдовой?

Умом Марта понимала, что у нее нет больше мужа, что никогда уже Андреас не будет ходить, или стоять, или лежать рядом с ней, но сердцем она не могла этого принять. Оттепель — вот рубеж, дальше которого не шли ее мысли. Ничто в мире не существовало, кроме снега и ожидания весны. Она даже горя не чувствовала, для нее не настало еще время горевать, она не чувствовала ничего, ибо внутри у нее был снег, один лишь снег, все остальное умерло, когда ей пришлось сдаться. Андреас все еще там. И уже вот-вот пробьет час выйти и встретиться с ним.

У нее за спиной беззвучно дышат Нильс и Ионна. В сознании Марты мелькает мысль о детях. Как же с ними? А как с ней самой? Но они-то живые, она видела, как они ходят от дома к хлеву и обратно, быстро, тесно прижавшись друг к другу. Они живые, и им страшно. Как же с Нильсом и Ионной?.. С крыши катятся капли.

Но нет, Нильс и Ионна — это все не то, она и Андреас — вот что главное, от этого никуда не деться, с этим надо как-то разобраться, кончить. Ведь у нее всегда было предчувствие, что у них с Андреасом все слишком хорошо, чтобы долго продолжаться, что это скоро оборвется, разве не так? Или она просто боялась? И не это ли тайное сознание виною тому, что, когда надо было действовать, у нее опустились руки и она сдалась? Потому что в глубине души считала, что все равно ничего не поправишь?

Неужели она действительно сама, по собственной доброй воле признала свое поражение еще до того, как оно стало окончательным? Или так уж заранее было предопределено, что она его не найдет? А что если она втайне, скрываясь от самой себя, желала этого? Из страха? Раз ей так или иначе суждено его потерять? Нет. Нет. Не может быть, это неправда. Марта прислоняется лбом к холодному стеклу, не может быть, что она во всем виновата. Но она должна была удержать его, не словами — что проку в словах? — руками, телом своим обвиться вокруг него и не пустить, не дать ему уйти, почему она этого не сделала? Ничто не могло бы удержать Андреаса, и все же разве не должна была она хотя бы попробовать? Ведь ее молчаливый страх уже тогда означал, что она от него отреклась, отпустила. Он же ушел.

Коровы, сказал он. Что ж, они уцелели, их она сохранила. Да разве это было важно? Две самые обыкновенные коровы, как все другие в округе, зато после бурана им цены не стало, так дорого за них заплачено. Какова цена корове? А задавался ли кто вопросом, какова цена человеку? Ну да, без коров им пришлось бы тяжело, а теперь разве легко? Теперь не тяжело? После бурана Марта ни разу не видела своих коров, она ничего не видела, один только снег — белый сыпучий порошок, — потом он стал серый, грязный, а теперь начинает растекаться водой.

Каждое утро, как только сделается светло, она идет к окну посмотреть… посмотреть, не показался ли Андреас, и с каждым днем ей становится труднее. Она чувствует: теперь скоро. В глазах лихорадочный блеск, руки на подоконнике беспокойно дергаются, с каждым днем нарастает страх, и все больше нужно усилий, чтобы подойти к окну. Она знает, теперь этого можно ждать когда угодно. Сегодня. В любой момент.

Марта не пыталась заранее представить себе, что она будет делать, когда наконец увидит его в снегу. Это сразу станет ясно, ведь все мгновенно изменится.

Но потом ей придется спуститься в долину, кого-нибудь позвать. Чтобы пришли помочь, так принято. Да чем они ей помогут? Ведь Андреас будет уже мертв, и разве может тут кто-нибудь помочь? Или утешить? Только похоронить они могут. Закопать его в землю.

Они живут на отшибе, зимой всегда отрезаны от остальной части долины, глубокий спуск опасен даже для хорошего лыжника. Обычно они спускались, лишь когда снежные обвалы больше уже не грозили. В этом году ей рано придется идти.

В то утро, когда она заметила темное зияние в снегу, у нее затряслись руки, пришлось крепко сцепить пальцы, чтобы унять дрожь. Руки холодные как лед. Все тело холодное как лед, а сердце колотится гулко, стук отдается в висках. Это дальше от дома, чем она предполагала, и не в той стороне. Между домом и лесом. Так далеко он зашел. Андреас. Марта бегло оглядывает себя, надо переодеться, она не может идти в тряпье, которое проносила не снимая всю зиму. Нет, она не может пойти в таком виде.

Нильс и Ионна приникли друг к другу и, сжавшись в комок, затаив дыхание, следят за ее лихорадочными движениями. Ужас застыл в их глазах, но Марта их не замечает. Она не видит их. Ей надо торопиться, скорей, надо торопиться. Воскресное платье, оно подойдет, руки дрожат, она никак не может застегнуться. Он там, в снегу. Ей надо торопиться. Да, еще волосы — о, эти волосы, она столько времени их не расчесывала — пригладить ладонями, она не может больше ждать, повязаться платком. Платок. В последнюю минуту, почти уже за дверью, вдруг вспомнила про псалтырь и закружила по комнате. Засновала взад и вперед. Скользнула диким невидящим взглядом по детям — мертвенно-белое лицо, обрамленное черным платком, выбившаяся прядь, ярко-красные пятна на щеках — и исчезла. Дверь раскачивается от толчка, незатворенная.