Ангелотворец - Харкуэй Ник

– Монахиня с вами не согласилась бы.

Сим Сим Цянь хмурится и вновь хлопает в ладоши, затем указывает рукой на одну из стен. Свет меркнет, и занавес на стене отъезжает в сторону, обнаруживая за собой покои. Стены и пол в них покрыты белым кафелем, всюду медицинские приборы и приспособления. Посреди комнаты висит распятый человек.

Опиумный Хан встает, вынуждая подняться и Джеймса Банистера. Похоже, сейчас будет экскурсия.

– Тело закреплено на специальной раме, – непринужденно начинает Опиумный Хан, подводя гостя ближе. – Я не позволю ему задохнуться. И, как видите, мы его укутали, чтобы не мерз. – Он учтиво отводит в сторону шерстяное одеяло, показывая тело жертвы. – Все проколы выполнены под наркозом. Мною лично, капитан. Я не нуждаюсь в подручных. И ангелах.

Когда они подходят к распятому, тот издает тихий стон. Действительно, спицы, пронзающие его кисти и ступни, выглядят весьма аккуратно, и сделаны они, похоже, из латуни. Осознание заставляет Джеймса Банистера содрогнуться: вокруг отверстий видны подпалины.

Сим Сим Цянь обходит распятого сзади и эффектно, как фокусник, скидывает с рамы, на которой закреплено тело, последнее одеяло. За крестом расположена огромная ультрамариновая спираль, темная и мрачная.

– Господу, конечно, не следовало бы этого допускать. Стены моей цитадели должны были уже рухнуть от Его громового гласа. Этот человек когда-то был священнослужителем, епископом; церковь направила его сюда проповедовать христианские истины, и он предпочел встать на сторону болотной бедноты, выступившей против меня. Он привел сброд под стены моего замка. Воистину, капитан, то был исключительный день. И вот он здесь.

Одним тонким длинным пальцем Сим Сим Цянь нажимает на кнопку. Спираль загорается не сразу. Сперва раздается гудение, и за это время человек на кресте успевает вернуться в реальность из иного мира у себя в голове, где он обрел убежище, и осознать, что сейчас будет. Он обращает на Джеймса Банистера умоляющий взгляд и раскрывает рот, однако заговорить не успевает: спираль вспыхивает, и распятый, изогнувшись, кричит. От его рук и ног поднимается запах свиных шкварок. Джеймс Банистер, борясь с дурнотой, пытается сосредоточиться на других деталях. Пожалуй, если сейчас его вывернет – или он заметно позеленеет, – ему несдобровать.

Распятый человек немолод и когда-то был относительно толст. Теперь кожа свисает с его костей влажным серым тестом. Протяжный истошный крик вдруг сменяется ужасным монотонным лаем.

– Первый месяц он молился, – говорит Сим Сим Цянь. – Потом осыпал меня проклятиями. Теперь он лает. Я низвел его до уровня зверя. Сильно подозреваю, что он меня боготворит. Со временем я обращу его в глину. Буду выращивать в нем розы. Может, сперва подожду, пока он умрет. А может, и нет. Как видите, Бог по-прежнему хранит молчание – нескончаемое, утомительное молчание. Если честно, меня берет досада.

Сим Сим Цянь опять взмахивает рукой, и занавеси смыкаются, пряча епископа. Спираль продолжает шипеть и трещать, когда на нее падают капли пота с бьющегося в конвульсиях тела. Крики теперь звучат приглушенно, но не замолкают. Лицо Опиумного Хана на миг омрачается, будто он сознает, что позволил себе бестактность.

– Примите мои извинения, капитан. Досадная оплошность. Прошу вас, садитесь. Ешьте. Я лишь хотел донести до вас, что… у людей могут быть разные мнения. Однако истины не знает никто. Первое меня больше не интересует, я стремлюсь во всей полноте постичь последнее.

– Понял.

– Пока нет, но скоро поймете. Я хочу уподобиться Господу и таким образом познать Его. Поэтому я повторяю Его пути и деяния, описанные во множестве священных книг. Братоубийство? Пожалуйста. Братоубийство, отцеубийство… все это я совершал. Истреблял целые поколения. Милосердие? О да, я был милосерден – ужасно милосерден. Своим изощренным милосердием я доводил людей до безумия. Деяния мои и моих приспешников столь черны, что моя жестокость вселяет страх во властителей великих и могучих держав. В том числе и вашей.

– Я топил людей тысячами, – продолжает Опиумный Хан. – Я истреблял целые виды, губил, заражая опасными болезнями, популяции. На этой раме я остановил сердце Его преосвященства. Оно прекратило биться – с самого начала времен, капитан, это считалось верным признаком смерти. А потом я взял и вырвал у смерти его душу, вернул ее в тело. Потому что такова была моя воля. Потому что это – деяние Господа.

И никогда, капитан, никогда и никому я не объясняю своих поступков. Вы исключение. Я хочу, чтобы вы стали моим пророком при дворе английского короля. Понимаете? Господь равнодушен, Господь безмолвен, Господь превыше всего. И я тоже буду таким. Я вознесусь над ужасами и бедствиями и в этом уподоблюсь Ему. Стану Его зеркалом. Единственный из смертных, я познаю Господа как равного. А потом… потом посмотрим.

Лай епископа за занавесями становится громче. Сим Сим Цянь хмурится и щелкает ногтем по бокалу. Гул спирали моментально смолкает, лай сменяется быстро стихающими всхлипами.

Черт возьми.

Англичанин в знак одобрения подносит бокал к губам и гадает, что сказать дальше.

– Как вам Лондон, капитан Банистер?

Вопрос резкий и неожиданный. Он доносится с дальнего конца стола, где возлежащая на ворохе подушек Шалая Кэтти потягивает суп через золотую соломинку, и эхом летит над столом. Сим Сим Цянь на миг прикрывает веки. Дипломатическая болтовня с агентом иностранной державы – своего рода обольщение, особенно когда процессу не слишком живо мешает пожилая родственница, которой плевать на правила хорошего тона.

– Идет война, как вы знаете, – виновато отвечает Джеймс Банистер, – боюсь, город сейчас не тот, что прежде. Всюду разруха.

– Что? – Ворох тряпок подносит к уху ладонь. – Как вы сказали?

– Я говорю, идет война, мадам, в городе разруха.

– О, не сомневаюсь! В мое время там тоже были потаскухи. И юные жеребцы, что не стеснялись домогаться приличных девушек. Безобразие! – Она хихикает.

– Вдова Катун туговата на ухо, – бормочет Сим Сим Цянь, ошарашенный материнским вмешательством и несколько утративший киношный лоск.

– У нас, в Аддэ-Сиккиме, нет потаскух, зато есть слоны. Высоконравственные создания!

– Ничего об этом не слышал, – осторожно отзывается Джеймс Банистер.

– О да. В оке слона заключен великий нравственный урок. Вам, лондонцам, не мешало бы ими обзавестись. В учебных целях! – Она назидательно кивает. – Немцам они тоже не помешали бы, – добавляет Шалая Кэтти. – Будь у них слоны, Европа не угодила бы в такой переплет. Да. Надо написать об этом Джорджу. Или вы за этим и приехали? За слонами? Нет?

– Нет, мэм. Мой Король желает обсудить с вашим сыном государственные дела.

– Государственные дела, ха! Возмутительный вздор! Духовность и нравственность, я вам говорю! Впрочем, помню я одного юношу… – продолжает Шалая Кэтти. – Носил в волосах цветы. Представляете? Англичанин! Постойте, что это были за цветы… Лаванда? Герань? – Она хмурит брови. – Вы меня вообще слушаете, молодой человек? Я говорю: «герань»! Каково, а?

Джеймс Банистер плавно встает, косится на хозяина дворца и учтиво подходит к вдове с приветствиями.

– Его Британское Величество приветствует вас, – говорит он.

– Неужто мой милый Джорджи? Какая прелесть. Вот это был мужчина, не то что некоторые. – Она сердито машет рукой на сына.

– Простите, ваше высочество, позвольте поинтересоваться: быть может, тот юноша украшал волосы цветами жасмина?

Шалая Кэтти сверлит его подозрительным взглядом слезящихся глаз.

– Нет.

– Я спрашиваю: «То был Джасмин»?

– Не смейте повышать на меня голос, молодой человек!

Капитан Банистер молча смотрит на нее.

– Нет, – отмахивается Шалая Кэтти. – Не жасмин. Ромашки, кажется. Да. Совсем безыскусные цветы. Вы мне не нравитесь. Смазливый и совершенно не того склада. Передайте Джорджу, чтобы тщательней отбирал людей. Мой ему совет. – Она встает и шлепком отгоняет его прочь. – С дороги! Вон! Вон! Как вы смеете налетать на меня в моем собственном доме? Неужели мой сын ничего не предпримет? Убийца и слабак – кошмарное сочетание. Заточил меня на последнем этаже дворца, вдали от моих любимцев, всюду охрана, какие-то девки приходят мыть мне ноги, да вдобавок пригласил в гости безумную чужестранку-изобретательницу, и никак не увидеть мне моих драгоценных, моих ненаглядных! А теперь еще вы! Гнусный лондонец мне рассказывает, что все изменилось. Конечно, изменилось! Ничто не вечно! Там сделается красота землею, как и желанье, что владеет мною.[26] Понимаете? Пха! Прочь с дороги, юноша! Я была такой еще до того, как вы появились на свет!