Наследие Евы (СИ) - Рицнер Алекс "Ritsner"

— Арис, ты чего?..

У Стаха внутри разбился Тим. Пульсирует осколками под ребрами. И херня в том, что он стоит напротив. Целый. Стоит и спрашивает: «Арис, ты чего?..»

Стах протискивается в коридор и хватает его раньше, чем самого хватит истерика. Тим отступает назад, тянет к себе, на себя, куда-то с заносом, в сторону комода. Еще ближе. Стах боится, что, если еще ближе, Тима можно повредить.

С комода много что летит на пол. Но не понятно, что именно. Стах отнимает от Тима только одну руку, чтобы выпутаться из лямки от рюкзака. Затем вторую. Рюкзак падает с таким грохотом, словно полон камней…

И тут врывается Маришкин голос:

— Не люблю, не хочу, но в коридоре зажимаю?

Стах вздрагивает. Отстраняется.

Тим делает самое страдальческое лицо на свете и воздевает к потолку глаза. Шумно выдыхает и зажмуривается.

Надо Маришку привязать к рюкзаку. Сбросить к черту в залив. Потом сгрести Тима в охапку — и валить куда подальше.

Маришка вдруг теряется, как будто замечает состояние Стаха. Он пытается проглотить колючую проволоку, вцепившуюся в горло. Он пытается, но не может. Цедит:

— Утоплю.

Он наспех снимает обувь, наступая себе на пятки, и гонит Маришку по чужой квартире. Она скрывается в большой комнате, запрыгивает на диван и визжит, когда Стах ее хватает. Он роняет ее на сидения и зажимает ей рот рукой, чтобы она перестала нарушать покой этой квартиры.

Она таращится на него перепуганно и пытается вырваться. Он задает ей только один вопрос:

— Что ты здесь делаешь? — и лишь затем отпускает.

Она не виляет, говорит как есть и почему-то пришибленно:

— Мы ходили к врачу… а потом я зашла.

Тим замирает на пороге.

— Арис?..

Стах, помедлив, выпрямляется. Оставляет бестию и хочет спрятаться в коридоре. Тим пытается взять его за руку и сказать, что:

— Она безобидная…

Стах не может даже в сарказм.

Он уходит в коридор. Пока раздевается, слышит через картонные стены и раскрытые двери два шепота.

— Зачем ты вошла?..

— А тебе нормально? Целый день бегает, а тут накрыло? А завтра ему опять снесет голову — и он скажет: «Я и дружить передумал».

— Тебя не касается.

Стах вешает куртку. С чувством, что подставился. Он действительно не ожидал, что у Тима кто-то есть. И тем более — она.

Тим выходит к нему и наблюдает затравленно.

— Арис…

— Рад, что вы сдружились, — отзывается бесцветно. — С ней ты явно говоришь больше, чем со мной.

Маришка выглядывает из комнаты.

— Может, у меня просто нет табуированных тем и острых приступов гомофобии?

— Может, ты пойдешь нахер?

— Арис…

Стах прикрывает глаза и молчит.

Маришка входит в пространство — наэлектризованное, все в осколках. Идет осторожно — по битому стеклу. Тихо произносит:

— Я покурю.

Вроде порывается — к Тиму. Может, чтобы обнять. Но потом словно одергивает сама себя.

Стах слушает, как она спешно одевается, как замирает — на секунду в нерешимости, прекратив звук, как закрывается за ней дверь.

Остается тишина. Наваливается со всех сторон внезапно и всепоглощающе.

Стах прячет руки в карманы и опускает вниз голову. Тим подходит первым. Поправляет задравшийся воротник и съехавший галстук. Приглаживает волосы. Стах хочет попасть — в плен его рук. И не попадает.

— Арис?..

Ему бы анестезию. Ему бы наркоз. А он говорит:

— Я сегодня все пропустил.

Тим всматривается в него и тянет уголок губ. Произносит осторожно:

— Да… С тебя уже два обеда…

— Ты мне больше задолжал. Только я не считал… Могу поставить знак множества.

Тим кивает.

Стах хочет сказать: «Я соскучился». Поэтому он говорит:

— Ты, наверное, больше по мне не скучаешь. Назаводил всяких Марин…

— Скучаю. Все время. Всегда.

Стах цокает. И отворачивается, потому что чувствует, что некрасиво кривится лицо.

— Арис…

Он думал, что расплачется. Но он не в состоянии.

— Хочешь чаю?..

Стах кивает, не поворачиваясь. И Тим оставляет его, позволяет ему — грустить и пытаться скрыть.

III

Маришки нет так долго, как будто она ушла курить всю пачку. Или насовсем. Лучше бы насовсем. Стах ковыряется в овощном рагу. Он не хочет есть. Он занят тем, что трогает руку Тима. Правую. Он знает, что правая. Пальцы не выглядят так, словно какой-то был сломан.

— Арис?..

Стах поднимает взгляд.

— Ты же знаешь?.. Я не отказываюсь… ну… дружить… Если хочешь. Если тебе нужен друг…

Стах цокает на Тима. За то, что он такое говорит. Пусть с опозданием. За то, что заставляет признаваться:

— Мне нужен ты.

Тим не рад, он, кажется, наоборот очень расстраивается. Стаху сводит челюсти зубной болью. Но зубы здесь ни при чем.

Ему надо Тима забрать из гимназии, поместить, как никем не разгаданный магический черный опал — в бархат шкатулки, чтобы закрыть ее, сдувать с нее пыль и никому не показывать. И заглядывать каждую свободную минуту, успокаивая панический страх, что кто-то выкрал Тима со всеми его бумажными цветами-птицами-домами.

Стах все еще не может вернуть себе свой обычный голос. Поэтому голос чужой, то и дело ломается, норовит сорваться в шепот:

— Вот, что мы сделаем. Завтра ты сходишь к врачу… Вместо уроков. Получишь направление на дневной стационар. И на время лечения забудешь о гимназии.

Тим затихает. А потом пытается возразить:

— Арис…

Стах его вытащит. Он что-нибудь придумает, чтобы насовсем, но пока надо на время.

Тим напоминает, что:

— Соколов вызовет органы опеки…

Вызовет. Если пообещал. Такой человек.

Стах думает. Недолго.

— Когда органы опеки начнут разбираться, твой отец все равно узнает. Просто будет хуже в тысячу раз…

Тим застревает в этой мысли. Беспомощно. Черные ресницы намокают жуткой концентрацией мрака. Тим смаргивает слезы. Он живой. Со Стахом больше, чем с остальными. А тот ненавидит слезы, но почему-то признателен Тиму за них.

— Мне надо понять, — просит Стах. — Почему нельзя ему говорить. Пока ты молчишь, я не могу помочь. Мы что-нибудь придумаем.

— Нет.

Тим заранее отметает все нерожденные варианты. Он запирается в себе. Он оставляет Стаха в дураках. Он без слов заявляет: «У тебя ничего не получится». И Стах констатирует факт:

— Ты даже не даешь мне шанса…

Тим не возражает.

— Я пытаюсь к тебе пробиться, а ты строишь вокруг себя стены. Если бы я мог влезть тебе в голову, я бы тебя не мучил. Но я не могу.

Тим молчит.

Шмыгает носом, вытирает лицо, отключает истерику. Ставит локоть на стол, закрывается. Все. Он ушел. Нет никакого смысла. Стах отставляет дурацкую тарелку с чувством, что проиграл не битву, но войну.

Он не помнит, когда в последний раз уставал так сильно. От неизвестности. От бездействия. От собственной никчемности, неловкости, неумения, незнания. Он не помнит, когда уставал настолько, чтобы не хватало ресурсов злиться, кричать, выбивать правду силой. Силу применяешь, когда осознаешь свое тотальное бессилие. Но Стах уже перешагнул и эту черту.

VI

Стах заперся в ванной. Чтобы не оставаться с Тимом. Не сходить с ума от отчаяния. Открыл краны — ради шума, иллюзии, что завис здесь не просто так. Из привычки так делать дома. Сидит на полу, обхватив руками колени. Думает. Больше ничего не остается.

Он слышал, как пришла Маришка. Это было минут пять назад. Может, больше. Он не знает, сколько уже литров воды спустил в канализацию.

Она стучится. Стах понимает, что она, потому что на Тима, запертого в самом себе, как в тюремной клетке, надежды нет. На себя и подавно.

Маришка заглядывает. Наблюдает Стаха и спрашивает тихо:

— Эй. Ты как тут?..

Стах не отвечает. Она прикрывает дверь. Садится рядом. Осторожно Стаха касается. Убедившись, что можно, начинает гладить по плечам. Стах не сопротивляется. На сопротивление его уже не хватает.

— Что у вас стряслось?

У них, может, ничего. А у Тима… это даже не «стряслось». Это высокая сейсмическая активность двадцать четыре на семь без перерывов и выходных. И одно сплошное крушение…