Наследие Евы (СИ) - Рицнер Алекс "Ritsner"

— Аристаша, — зовет бабушка. — Аристаш, ты встаешь?..

Но бабушка так никогда не зовет.

Стах выныривает из сна, как из воды. И с таким усилием, с таким отчаянием, словно собирался тонуть.

— Ты хорошо себя чувствуешь? Будильник звонил пять минут…

Стах не позволяет мозгу определять, как тело чувствует себя. Почти сразу садится, почти сразу протирает глаза. Почти сразу находит удобное оправдание:

— Конец года.

— Это все потому, что начались эти твои вечеринки, друзья… Никакого времени на отдых.

Как хочется на вечеринку или к Тиму, чтобы появилось время на отдых, кто бы знал…

II

Стах умывается, чистит зубы. Силится вспомнить, что снилось. Это был даже не совсем сон. Больше воспоминание. Но оно уже давно перестало преследовать.

Почему в нем появился Тим?..

Странно залипать на читающих парней. В этом есть какая-то фишка? Или хотя бы логика? Или дело не в книгах?..

Он не улыбался. Все время прятался в тени и за текстом. Странный болезненный мальчик. Темноволосый.

Реагирует сердце.

Стах не может вспомнить, как выглядел мальчишка. Не спустя столько времени. Он тогда очень хотел подойти. Он так и не подошел. Ему бы скулить и ненавидеть себя. Потому что он начинает понимать…

— Стах, ты опоздаешь на тренировку.

Но скулить и ненавидеть себя ему некогда.

III

Как убедить Соколова?.. Собственные аргументы кажутся Стаху смешными, мелкими и неуместными. Соколов их снесет, словно карточный домик. Он не из тех, кто меняет решение, когда его принял. А Стах не из тех, кто имеет право указывать ему, что делать…

И если Стах не может указывать, не может доказывать, что прав, ему придется извернуться. Чтобы не его, а чужие аргументы показались смешными, мелкими и неуместными…

Соколов заполняет классный журнал. Стах ждет, когда свалит Архипова, провожает ее взглядом, убеждается, что она далеко. Наклоняется к учительскому столу, приставленному к его первой парте. Он спрашивает сразу:

— Андрей Васильевич, можем о Тиме поговорить?

В неприятный разговор лучше — с разбегу, как в холодную воду.

Соколов поднимает взгляд… рассеянно. Стах заранее готов отвечать на все его возможные претензии: да, поздно спохватился, да, когда уже вызван отец, да, за день до окончания срока. Он в курсе.

Но Соколов подпирает голову рукой и вздыхает.

— Ну давай. Поговорим.

Так даже проще…

— Зачем вам органы опеки? Вы же знаете, что его в интернате затравят.

Соколов смотрит на Стаха ласково и вздыхает.

— До интерната не дойдет. Зато отец очнется…

Стах замирает. С пониманием, что Соколов поднял ветер. Напугал Тима. Все. И, может, Тим чувствует. Потому что он тянет. Он не говорит отцу.

А даже если скажет… да боже, и что? Тим, конечно, плачет и молчит, но ему с этого что по сути, если не уговорить его уйти?..

— И чем тут поможет отец?..

— Документы заберет, — Соколов усмехается. А потом как извиняется: — Я не знаю, чем тут помочь. Чтобы не сделать хуже. Пусть лучше по-тихому. Может, и плохо, что по-тихому, что нет привычки за себя постоять. Но лучше так, чем причинять добро.

В этом есть логика. Не какая-нибудь идиотская. По этой логике можно решить с отцом. Можно даже в обход Тима. Соколов не разводит дерьма. Ни опеки толком, ни педсоветов, ни психологов.

Все бы хорошо, но маленькая загвоздка.

В обход… в обход не выйдет. Тим упрется.

Да и в целом. Неужели Тим не догадался? «Пап, забери меня, мне плохо здесь»? Он мог бы и не объяснять причины.

Причины, по которой… он все-таки держится за место, которое его убивает. Умудряется балансировать на грани вылета, выдерживает угрозы от учителей и внутренние в классе.

Стах не знает, почему его хватает, когда он везде «как в стае голодных стервятников». Стервятников и шакалов. Они клюют, дерут, ломают пальцы — и хохочут. Но каким-то чудом его хватает. И, пока хватает, никто не вынудит его уйти.

— Вы думаете, что прокатит? И что ему скажет отец? «Тиша, давай ты уйдешь». Тим кивнет, считаете?

— Это же добровольно-принудительно, Лофицкий. У него нет выбора.

— У Тима-то? — Стах усмехается.

Соколов серьезнеет. По его идеальной формуле ползет трещина, надламывая решение. Но он продолжает отстаивать единственную идею, к которой пришел:

— Вот Лаксину больше делать нечего, как оставаться…

— Вы не знаете. Никто не знает, что у него за причина. Возвращаться год за годом. Вам логично? Чтобы он ни разу не заикнулся о переводе. Он же не дурак, ну в самом деле.

Соколов поднимает взгляд на Стаха — и уже раздраженно. У Стаха план пожизнеспособней. Он уже решил за Тима, когда задумал его увезти. Он решил, что обрубит все корни:

— Вы не думали, что вероятней оставить его на второй год? За прогулы, за что угодно…

Тим может возразить отцу. Системе — нет. Никто не остается на второй год в первой гимназии. Если «остался», вручают документы — и выставляют за дверь. Не потянул — свободен: любая средняя школа города на выбор. Тима выпрут. Нет гимназии — держит только отец. К отцу можно приезжать на каникулах, можно ему звонить. Они все равно почти не видятся: Тим по факту один.

— Ты, конечно, рассуждаешь так… радикально. Проще это решить с отцом. Чтобы не терять год, не идти в новую школу с репутацией второгодника. Нарисовали бы Лаксину оценки и отпустили с миром…

— Тим не впишется в ваш «хороший план». Он поплачет, потом что-нибудь придумает. Как десять лет придумывал…

Соколов смеется — и с каким-то надломом, надсадно.

— Лофицкий, я тебя прошу… Занимайся уроками. А Лаксина, пожалуйста, оставь на моей совести.

Нет. Ни хрена. Так не пойдет.

Но звонок звенит вперед возражений, звенит, как хохочет: не выгорело, облажался.

IV

Нельзя сказать Стаху «нет», когда он пообещал. Не кому-нибудь пообещал, а Тиму. Тиму, когда тот считает, что ничего не получится. Стах терпеливый. Он может выждать весь урок, он может выждать перемену, если Соколов занят, и еще один урок затем.

Он остается на месте, когда другие выходят. Соколов заранее этим фактом недоволен.

— Лофицкий.

— Дайте мне месяц.

Соколов вздыхает. Но ждет пояснений.

— Тим где-то с месяц пробудет на дневном стационаре. У нас с ним был уговор после того, как он грохнулся в обморок. Оставьте его в покое. На месяц. Он все равно не будет ходить. Если ничего не выгорит, я сам с его отцом поговорю. Без органов опеки. То, что вы придумали, — это не по-тихому, это устраивать с Тимом войну. С ним бесполезно воевать: он немой пацифист. Он пойдет на эшафот охотней, чем сдастся.

Соколов смотрит на Стаха внимательно. Долго. Думает. Вдруг усмехается, качает головой.

— Ты ж не отстанешь, поди?

— Не отстану.

Соколов кивает. Двигает календарь ближе к себе, сверяется с датами.

— Не врешь мне? Про стационар?

— Не вру.

Соколов вздыхает. Смиряется. Он не меняет решения. Он оттягивает его. Может, от того, что нет ничего приятного в этих поганых решениях — о человеческой жизни.

— Месяц. Не больше.

Стах срывается с места.

— Лофицкий, — Соколов тормозит его уже в дверях. — Справки чтоб все были. И без дураков.

Фразеологизм обретает новые смыслы. Стах не знает, как такое пообещать. Чтобы с Тимом — и без дураков.

— Справки будут, — ну… это-то он гарантировать может.

Он вылетает за дверь, но замедляет шаг через пару метров. Возвращается и, заглянув обратно, говорит:

— Спасибо.

V

Знаете, как надо влетать к Тиму с хорошими новостями? Так, чтобы он растерялся, испугался, побледнел и не смог двигаться. Обхватив его лицо руками с порога. С хитрющей физиономией. Тим ничего не понимает.

— Ну же, угадай с трех раз.

Тиму сложно — в угадывание и в мыслительный процесс. Может, от неожиданности. Может, еще почему-то. Он тупит. Но честно пытается. И через маленькую вечность, обшарив Стаха взглядом вдоль и поперек, чуть слышно спрашивает: