Наследие Евы (СИ) - Рицнер Алекс "Ritsner"

— Руку дай.

— Что?..

— Давай, — он не просит.

Стах медлит. Коля ждет. Смотрит на него, как спрашивает, ссыт или нет. Стах протягивает руку. Коля заламывает палец назад, но не так, чтобы совсем по дури. Мышцы и сухожилия реагирует мгновенно — на натяжение. Стах шипит и дергается. Коля отпускает и говорит:

— Кладешь руку на стол. Один держит. Второй проверяет, как сильно можно загнуть. Они думали его напугать. Довести до слез. Что угодно. Он не реагировал. Никак. Они даже не поняли…

— Как можно не понять, если хрустнула кость?

— Ты думаешь: там слышно, когда стоит это пчелиное жужжание?

— Ты думаешь: это не почувствовать? Там должно все деформироваться…

— Да кто тебе сказал? Это при вывихе.

— Это перелом.

— Короче, — Коле надоело спорить. — Палец у него посинел еще в начале урока, а к концу опух… Я потом его в медпункт потащил силком с таким чувством… что он вообще не человек, а это просто… не знаю. Я не знаю, как тебе объяснить. При тебе когда-нибудь людей пытали? Тупо по приколу. Я тогда подумал, может, поэтому они шутят, что он мертвый… Ну, потому что мне тогда всерьез показалось, что от человека там ничего уже нет — и спасать откровенно некого.

Стах таращится на Колю — и отказывается понимать слова.

— Не надо так смотреть…

— Вас же наверняка спросили, что случилось…

Коля отворачивается. Стах закипает и пихает в сторону. Коля ловит его за воротник, не позволяя развязать драку, и отталкивает от себя. Рычит:

— Много ты сказал, когда вытащил его из кладовки?

— Это не то же самое, что палец сломать.

— Да ты его видел вообще? У него стабильно потом истерика два часа к ряду. Это психику сломать. Я думаю, что какой-нибудь палец попроще будет.

Стах затыкается. Хочет начать орать. Говорить: Тим оклемался. Стах нашел способ, ничего из ряда вон…

— Ты один раз его в чувство приводил, а я каждый месяц этим занимаюсь. Не надо делать из меня врага. Это не я начал. Скажи спасибо, что я все еще здесь, а не свалил нахер, как другие свалили.

— Ему помогло?! — Стах копирует Колин вопрос — до интонации, но получается резче и громче.

— Сука, Сакевич, ты нахрена на меня, падла, бочку катишь? Я тебе повторяю: основы, блин, арифметики, семнадцать ублюдков, я и он. Ты, может, самый умный нашелся? Ты, может, думаешь, что это так просто решается? Ты, может, считаешь, я не пытался? Я месяцами пытался. Ты там дружбу с ним, калечным, водил и шутки шутил, а я каждый день сидел с ним в гребаном классе. Я наблюдаю это третий год.

— За три года можно было что-нибудь придумать.

— Да что ты? А за десять лет? Мне че, больше всех надо, что ли? Лаксин мне будет говорить: «Иди нахер, не мешай», а я — жопу из-за него рвать? Еще че предложишь? Я и так делал больше, чем кто-либо другой. А я не обязан. Он мне не друг, не брат, никто вообще.

— А бухать с ним ничего, нормально?

— Да. Бухать нормально. После такого вместе спиться нормально. Не надо меня, как мальчика, отчитывать. Ты, сука, в этом не варишься.

Стаху нечем крыть. Его самого уже кроет. Он хочет убежать и спрятаться. Он затихает. У него горит лицо. Горят внутренности. Он ненавидит себя за то, что не пытался выяснить. Он ненавидит себя за то, что не хочет выяснять теперь, когда подобрался так близко.

Они шагают по улице. Оба разгоряченные и злые. И абсолютно бессильные. Коля идет на мировую первым и произносит уже спокойно:

— Я свалить думал… После того случая. Он не хотел, а я мог — и не надо мне предъявлять. Он, когда вернулся потом, перед Новым годом, я решил: сам ему сломаю что-нибудь. Желательно хребет. Чтобы больше не совался. Если он сам не может допереть, что пора завязывать и рвать когти. Я тогда, короче, сидел на уроке с мыслью, что с меня хватит, что еще один такой день я не потяну. Я сложил ему журавлика. Ну, типа на прощание. Покойся с миром, падла… с надеждой на лучшее.

Стах поднимает на него взгляд. Тим сказал: «Символ мира». Коля понимает. И объясняется:

— Знаешь, откуда журавлик?

Стах не знает.

— В Хиросиме в сорок пятом жила девочка по имени Садако. Лет через десять после сброса у нее нашли лейкемию. Когда поставили диагноз, она стала складывать журавликов. Ну, считается там у них, сложишь тысячу — твое желание исполнится… Угадай, какое у нее желание. Точно не знаю, успела она или помогли… Факт в чем? Ее похоронили вместе с тысячью этих пустых бумажек. Потом воздвигли памятник. Когда я дарил эту фигню Лаксину… я тупо его схоронил.

Коля стихает на пару секунд. Стах тоже. С чувством, что ничего не осталось. Одни руины. Коля продолжает тише:

— Это был первый раз, когда он расплакался. Он потом часто плакал, но это был первый раз. И я подумал: «Ни хера себе — живой…» Так и остался… Не было ни дня, чтобы я не жалел об этом. Ты не умнее. Вот и возимся с ним — два дебила… А надо было забить. Ему на себя насрать, а тебе на него — нет, а ты, дурак, что-то увидел… Может, тебе показалось… Может, там ничего и не было… Может, ты все еще складываешь журавликов вместо того, чтобы возводить гребаный памятник…

Стаху не показалось. Тим не поломанный, не обреченный, не «потерянный». Стах отрицает и говорит:

— Мы уедем. Я увезу его в Питер.

Коля усмехается. Он ничего не имеет против, но он не верит.

— Ну попробуй. Физически, может, и увезешь…

========== Глава 27. Все, что у тебя есть ==========

I

Это должно укладываться в голове? Должно что-то прояснять? Кажется, чем больше Стах копает, тем больше возникает вопросов.

Почему Тим молчит? Почему можно просто взять и сломать ему что-нибудь, почему можно — его самого?

Что он сделал? Чтобы до такой степени… Чтобы потом говорить о Стахе: «Я иногда думаю, что не заслужил и размечтался…» Где он так провинился?

Что за очередной шакал-одноклассник, который то ли травит, то ли нет? Сколько там еще говна всплывет?

Стах провожает Колю до почты. В тишине. У него нет комментариев. У него нет мысли. Нет веры. Ни во что. Этого не было, не с Тимом. У него целые пальцы, он обычный, только… с парой глупых неврозов, с детскими обидами. Тим просто… не умеет о себе заботиться. Тим просто…

Стах забывает попрощаться, плетется обратно. С чувством, что он вручил человеку кувалду и сказал: «Хочешь разбить Тима у меня внутри?» Коля разбил Тима. На миллиард осколков. Они все позастревали. В миллиарде клеток. И каждая теперь болит.

Стах не знает, что делать. Зачем он в курсе, если не знает? Ладно, пускай, он подсмотрел страшный кусок чужой жизни в замочную скважину. У него теперь внутри одна сплошная скважина — и все завывает. Ладно. Но что теперь? Если он, черт подери, не знает, что с этим делать.

Стах встает напротив своего дома на секунду или две… и проходит мимо.

II

Когда Тим открывает, Стах… не может говорить с ним. Он думал, что подберет слова. Он шел с полной уверенностью и решимостью. А теперь понимает, что никакого мужества не хватит.

И еще… он осознает в такие моменты, что ему всего-то пятнадцать — и он не представляет, как быть. Осознает, что Тим, возможно, никогда не представлял, как бывает еще.

Тим не пускает. Не открывает дверь шире, чем на десять сантиметров. Ковыряет косяк. Говорит:

— Я сходил в поликлинику…

Стах обещал с ним. А вместо этого пропал на целый день. Он безответственный. Он ничего не решил. Он только создал еще больше проблем.

«Блин, Тиша…»

Стах прочищает горло, но голос все равно хрипит:

— Что сказал врач?..

Очень тянет пореветь. Очень тянет поорать. Начать извиняться. Много, долго, лихорадочно.

— Я не попал… Она принимала с утра…

Стах поднимает взгляд. Тим вдруг обращает на него внимание. А как обращает… замирают его пальцы. Он ослабляет оборону, оживает, спрашивает:

— Арис?..

«Хреново. Очень. Пусти».

— Ты?..

— Дурак, — усмехается.

Тима не проведешь жалкой попыткой отшутиться. Он хочет знать, что случилось. Спрашивает: