Пушкин и пустота. Рождение культуры из духа реальности - Андрей Ястребов

В соответствии с мыслью, что Россия недоступна умопониманию, авторы либерально и гламурно-корпоративных текстов предсказывают ей соответствующий апокалипсис – отменный и безоговорочно оптимальный, безжалостный и бескомпромиссный, о котором приятно рассуждать под глумливые звуки блюза и суровые мелодии буги. Концептуалисты сопровождают тему апокалипсиса подробным инструктажем, оформляя его дизайнерскими метафорами. Для них апокалипсис – мудрость, наивная и популярная, даже домашняя, почти из отрывных календарей, ее следует принимать как данность – как снег, налоги и тотальную безграмотность оппонентов.

А человек застигнут врасплох

Краткий обзор некоторых тенденций современной культуры настраивает на размышления даже не о типах художественного мышления, пропагандирующих то или иное отношение к Богу, культуре, человеку, а о потребителе традиционных ценностей, его способности и желании участвовать в дискуссиях, специфике его сознания в контексте социальной мифологии.

Представители и апологеты разного рода корпоративных симулякров активно дискутируют в СМИ, решают проблемы Бога, культуры и человека, излагают равно убедительные концепции, предлагают уникально верные лекарства. Вопрос истинности остается нерешенным. Обилие выдвигаемых проектов, их очевидный масштаб приводит к искусственному дефициту приемлемых и действенных концепций и, соответственно, к потребительской панике на рынке удовлетворительных идей. Обыватель-человек, о котором так пекутся продюсеры корпоративных концепций, оставлен один на один с ужасающей и родной реальностью, той самой реальностью, которой безразличен Пушкин, Толстой, Достоевский, консерваторы, гламуристы, концептуалисты. Сам человек оставлен, он брошен в неопределенность. На помощь могла бы прийти официальная пропаганда, но ее идеи не стыкуются с реальностью и поэтому расшатывают социальную психику. Разрыв между «картинкой» телевизора и бытом выбивает почву из-под ног людей, ориентированных на культуру, и порождает неосознанное, но перманентное раздражение.

Обнаружилась очевидная истина. Слишком долго классическая культура предлагалась ее проводниками в качестве единственного источника истины, слишком много было ею обещано – третьеримскость, имперскость, державность, общинность – слишком ничтожным оказался результат почти воинской верности устаревшему мифу: человека поставили часовым у врат великой культуры и забыли сменить даже тогда, когда культуру растащили по корпоративным квартирам. Ожидание человека сменяется внутренним раздражением, которое затем неминуемо переходит в апатию. Названный натюрморт – ожидания и раздражения – в обществе не редкость, но лишь в России, чье бытие подпитывается вопиющей недобросовестностью государства к человеку, он приобретает столь жестокие и неосознаваемые формы.

Человек застигнут врасплох, он с ужасом понимает, что когда повсюду хаос, то никто не в силах ни на что влиять. От культуры каждый вправе потребовать доступный пониманию портрет реальности или убедительные инструменты мышления. Но культура, как и обязана, запертая в книгах, безмолвствует. Самой реальности оказывается или слишком мало, или слишком много. В том и другом случае она вытесняется сильнодействующими иллюзиями, нереальностью самого искусства, от которого человек тщетно ожидает ответа. Родиться и жить среди хаоса – значит не иметь возможности укрепиться в чем-то сущем. Оказывается намного легче рассуждать о конце гуманизма, смерти субъекта, закате метаповествований, исчезновении референта и прочих карикатурных по отношению к существованию обывателя вещах, наряженных в постмодернистскую иронию, чем наметить хоть какой-то приемлемый для человека проект жизни. Человек в итоге лишается багажа привычного духовного имущества. И тогда он начинает действовать не по нотам культуры, а по слуху – на свой страх и риск.

Реальность предлагает неожиданную подсказку, проливающую свет на парадоксализм современного отечественного сознания, более того, на эпмирическое преодоление проблем, которые страстно дебатируются в философских книжках. «Икона – да, ремень безопасности – нет» – эта фраза стала популярной летом 2007 года благодаря остроумному эксперименту, устроенному журналом «Esquire», опытным путем была доказана «высокая духовность» водителей. Более двух третей водителей, остановленных журналистами, не были пристегнуты ремнями безопасности, но в салоне каждой машины имелась икона. Возможны самые разнообразные комментарии, но ни один из них не имеет ничего общего со страстной дискуссией о Боге, культуре и человеке.

Достаточно любой букве классики забрести в реальность обывателя, панегирическая любовь к русской классической культуре, проповедуемая государственниками и властями, вступает в противоречие с действительностью. Проект чтения стихов русских поэтов в метро оказался не к месту. Публикации четверостиший поэтов-классиков рядом со схемой метрополитена также не принесли желаемого просветительского эффекта. Об официальных празднованиях юбилеев серьезно говорить не приходится.

Культурная традиция в том виде, в каком она преподносится школой и институтом, утратила эмоциональный и философский ресурс, перестала быть живым творческим процессом. Школьник, два-три часа в неделю изучающий литературу от Пушкина до Ахматовой и чуть дальше, покидая стены среднего учебного заведения, выходит в мир, подверстанный под прагматические культурно-социальные доминанты и рекламируемые приоритеты экономического преуспеяния (социальное махновство, призыв к жадному деланию денег).

Одно из назначений культурной традиции – регенерировать потребительскую эмоцию, повышать ее градус, предлагать высокие образцы. Современный массовый потребитель культуры черпает все, что нужно, из рекламного креатива. Для тех же, кто искренно почитает классику, для кого культура является духовно-интеллектуальным бытийным промыслом, эта любовь – фантомная боль сознания, вынужденного ежеминутно сталкиваться с прямо противоположными социальными идеями и образцами.

Чтобы понять социокультурную обстановку, необходимо, отчасти в соответствии с методиками хрестоматийного социологического литературоведения, настойчиво внушающего школьникам нескольких поколений, в какие дурные эпохи творили наши гении, набросать скромный эскиз современности, отметить, кто сегодня формирует вкусы, инициирует потребности, является не только главным потребителем, но и косвенным заказчиком культуры.

Диагностике ежедневности трудно обойтись без элементов привычного всем социологического экскурса. Невозможен даже набросок проблемы, если не попытаться преодолеть дисциплинарные границы между гуманитарным и социальным. При этом следует постараться, насколько возможно, не впадать в крайность полного растворения границ и контекстов.

Мы находимся в мире, в котором покупка создает иллюзию относительного счастья, то есть близости к неким идеальным социальным и культурным стандартам. Банки настойчиво стимулируют идею жизни в кредит. Система рекламируемых ценностей настолько очевидна, что не следует тратить время на перечисление автомобильных, туристических, ювелирных брендов, символами которых заполнены все без исключения периодические издания. Иными словами, система потребительских ценностей устоялась, кому-то предлагаются мегаценности, а для скромных социальных слоев – более скромные копии и общедоступные клоны копий. Бренды обозначены, потребительские стимулы просчитаны, ряды сомкнулись под популярным лозунгом «Get rich, successful, famous or die» («Стань богатым, успешным, знаменитым или сдохни»).

Данная ситуация привела к тому, что многие виды деятельности утратили свои ценностные значения. Одна из ведущих причин социального и философского раздражения России конца ХХ века заключается в уникальном сочетании высокого образования и самосознания населения с бесправием – политическим, бытовым, – враждебным отношением государства к народу.

Эти обстоятельства актуализируют, к примеру, проблему знания и его конвертируемости (ценность диплома о высшем образовании – отдельная, не менее философская тема). Итак, знание – что это: символический товар, выставляемый на продажу, самостоятельная ценность, знак самоидентификации, форма идентификации государством человека и т. д.? Последнее время со всей очевидностью доказало, что некоторые профессии, во всем мире престижные и ассоциирующиеся с обладанием знаниями, в России находятся на периферии социальной почетности. И наоборот. В решении этой проблемы начисто отсутствует кабинетная составляющая. В ее принципиальной неразрешимости – подспудное ощущение катастрофы, выразительное знамение вероятности этой катастрофы, конкретной и реальной, на фоне которой апокалипсические страхи не более чем средневековые страшилки. И какой бы активной ни была оптимистическая настойчивость властей снять страх перед будущим с помощью казуистических субститутов (восприятие будущего не как приговор , а как вызов ), этот страх остается.