Княгиня Екатерина Дашкова - Нина Молева

— Княгиня, дитя мое, наконец-то!

— Слава Богу, ваше императорское величество, слава Богу!

— Вас задержало что-то?

— Стыдно признаться, государыня, — мой костюм. Его так и не успели приготовить. В придворном платье я едва пробралась через площадь. Спасибо, измайловцы донесли меня на руках — они помнят, сколько я хлопотала об этом дне.

— Да, это наш общий с вами праздник.

— Это праздник всей России, государыня!

— Друг мой, ваша экзальтация приводит меня в смущение, но мне пора. Меня ждут сенаторы — пора отредактировать манифесты. Мы скоро увидимся, княгиня. Пойдемте же, Григорий Григорьевич!

Сенаторы во дворце. Сенаторы! Без дядюшки. Без Панина. Без Воронцовых. Государыня просто не отдает себе отчета в том, что еще может быть. Государь на свободе, и его действия ничем не ограничены. Присяга полков значит совсем немного. Ей можно изменить. Или заменить предыдущей. Положим, императорский кортеж обратит на себя внимание на улицах столицы. Его могут задержать, остановить, не дать доехать до Зимнего дворца. Но остается Нева. Остается водный путь из Ораниенбаума, и у государя достаточно судов. Он может просто переодеться и проникнуть во дворец неузнанным, и тогда… Советы дядюшки могут оказаться куда более полезными, чем распоряжения Орловых. Нельзя останавливаться. Следует все предусмотреть. Унтер-офицеры при входе в зал, где заседает императрица.

Они видели меня с ней. Что, если попытаться войти. Поделиться с государыней своими опасениями. Предупредить, пока не поздно.

— Ваше императорское величество, простите мне мое вторжение, но я подумала о возможном приезде в Петербург вашего супруга. Не предпринято никаких мер, чтобы его предупредить. Нужны заставы на дорогах.

— О них позаботились, княгиня.

— Слава Богу! Но остаются реки. По ним путь из Ораниенбаума куда незаметней и безопасней. Галера может подойти никем не замеченной.

— Пожалуй, вы правы, мой друг. Это непростительная небрежность. Я тотчас распоряжусь. И не уходите далеко, княгиня. Сразу после легкой закуски мы направимся во главе полков в Петергоф. Я хочу видеть вас рядом с собой.

— Вы хотите ехать верхом, государыня?

— Непременно.

— Но тогда вы, вероятно, захотите надеть мундир одного из гвардейских полков?

— Княгиня, мне остается только удивляться вашей дружеской предусмотрительности.

— Я так мечтала об этих минутах, ваше императорское величество, что могла стать почти прозорливой из любви и преданности вам.

— Ото всей души благодарю вас, друг мой. Что же касается мундира…

— Я сумею его вам найти, государыня.

— У меня нет здесь даже камеристки.

— Я с радостью приму на себя ее обязанности. И вот первая моя обязанность — возложить на вас Андреевскую ленту. Вы не можете показаться полкам с лентой Екатерининской — ее положено носить супругам царствующих особ. Но сегодня единственная царствующая особа — это вы. Разрешите, государыня, я взяла надлежащую ленту у Никиты Ивановича Панина — он счастлив сослужить вам эту службу.

— И, надеюсь, будет достойным образом вознагражден.

— Ваше императорское величество, моя самая большая награда — видеть на престоле Екатерину Вторую.

— И тем не менее, Никита Иванович, тем не менее. Мне не свойственно забывать старых друзей, а вы один из них, куда более старых, чем наша милая княгиня.

…Императрица Екатерина во главе двенадцати тысяч солдат. Это было удивительное зрелище! Народ высыпал на улицы еще теснее, чем с утра. Никто не сомневался, что видит новую императрицу, и каждый желал ей благоденствия и долгих лет счастливого царствования. Торжественный выезд на Петергофскую дорогу был задержан канцлером. Дядюшка по поручению государя приехал уговорить императрицу отказаться от своего намерения и вернуться на положение безгласной супруги. Впрочем, он сам усомнился в своих доводах, увидев море людей, охваченных радостным волнением. Его слова стали исполнением долга по отношению к бывшему государю, которому он сохранил верность настолько, что, несмотря на предложение императрицы, отказался принести ей присягу. Даже откровенное негодование окружающих не поколебало его решимости. Дядюшка заверил государыню, что не будет действовать против нее и даже не вернется в Ораниенбаум, ограничившись посылкой нарочного, который сообщит императору о его решении. Единственной его просьбой было разрешение достичь своего дома и там, под бдительным оком приставленных солдат, ждать развития событий. Он ласково простился со мной и пожелал мне успеха, получив полное согласие императрицы на свою просьбу. Встреча эта сильно взволновала меня из опасения за дальнейшую судьбу дядюшки, но государыня, заметив мое волнение, заверила, что уважает убежденность старого придворного и не держит на него никакой досады.

Судьбе угодно было вернуть меня к тому месту, где еще так недавно я в одиночестве обдумывала планы переворота. Красный Кабак стал тем местом, где после длительного марша и всех произошедших событий оказалось необходимым сделать хотя бы недолгий привал. В отвратительном домишке, давшем название этой местности, нашлась единственная, хотя и достаточно широкая, кровать, которую императрица милостиво предложила мне с нею разделить. Постелью нам стал наброшенный на кровать широкий плащ капитана Карра. Но беспокойство не покидало меня, и всякий сон бежал от моих глаз. Я заметила в углу комнаты небольшую дверь, которая, к моему ужасу, скрывала прямой выход на улицу. Снова мне пришлось самой распорядиться, чтобы солдаты заняли еще один пост, обезопасив императрицу. Наши разговоры с императрицей, касавшиеся всяческого рода документов, которые предполагалось в самом скором времени предать гласности, перемежались невольными опасениями. Было трудно себе представить, чтобы окруженный своими достаточно многочисленными голштинцами император мог легко признать победу своей супруги. Между тем это было именно так. Мягкость и нерешительность императора невольно тронули меня. Казалось, он ждал случившегося переворота и воспринял его как перст судьбы, ни в чем не сопротивляясь ему и ни о чем не сожалея. Императрица призналась, что уже послала в Кронштадт, куда мог направиться император, адмирала Ивана Лукьяновича Талызина, которому, оказывается, давно поверяла свои планы и безгранично доверяла. Старый моряк оказался достойным монаршего доверия. Он легко убедил командиров Кронштадта присягнуть императрице и предупредил о возможном приезде сюда императора, которого не следовало принимать. Когда галера, на которой находились вместе с несчастным императором моя сестра Елизавета Романовна и тетушка Анна Карловна, подошла к острову и окликнула дежурного офицера, тот ответил, что не знает никакого императора Петра Федоровича и служит одной лишь императрице всероссийской Екатерине Алексеевне. Неожиданное известие это так подействовало на императора, что он не сумел удержать потока слез, горько жалуясь на свою судьбу. Не стремясь искать никакого выхода из положения, он распорядился вернуться в Ораниенбаум, откуда направил к императрице Измайлова с выражением полной покорности своей судьбе и готовности немедленного полного отречения от престола.

Победа оказалась такой легкой, что, не веря себе, императрица отправила Измайлова обратно с письмом, в котором уговаривала супруга не предпринимать никаких насильственных действий против нее, чтобы избежать кровопролития. Со своей стороны, государыня обещала ему клятвенно спокойную и удобную жизнь в том месте, которое он сам назначит, и исполнение всех его желаний, если они не будут переходить разумных границ. Со свойственной ей проницательностью государыня заметила, что мне не могут не доставлять горечи все эти условия, поскольку они касаются моего крестного отца, неизменно мне благоволившего, и что тем выше она ценит мою дружбу и приносимые мною ради ее блага жертвы. Я созналась, что меня в не меньшей степени беспокоит судьба всех членов моей семьи, не столько лично преданной императору, сколько почитающей служение ему своим долгом. Государыня возразила, что я еще не знаю в полной мере ее доброты и мягкосердечия. Она добавила, что вскоре у меня будут все основания в этом убедиться и расстаться с моими тревогами.

За те часы, что государыни в Петергофе не было, дворец преобразился до неузнаваемости. Говорили, что попечением все того же Измайлова, сумевшего загодя распорядиться прислугой. Покои были старательно прибраны, проветрены. В предназначенных для императрицы комнатах курились благовония, стояли во множестве цветы. С люстр были сняты чехлы. В зале накрывался огромный стол. Государя привезли все тот же Измайлов и генерал-адъютант Гудович, не пожелавший расстаться со своим императором. Государь был тих и печален и прошел в дальние комнаты почти никем не замеченным, что, впрочем, не помешало ему с большим аппетитом пообедать и выпить не одну бутылку любимого им бургонского. Для своего жительства он предпочел Ропшу. Среди лиц, которых хотел бы видеть около себя, назвал арапа Нарциса и графиню Елизавету Романовну. Все просьбы его свелись к набору вин, трубок и хорошего табаку. Сразу после одинокого обеда государь выехал в Ропшу в сопровождении Алексея Орлова, князя Федора Барятинского, поручика Преображенского полка Баскакова и освобожденного императрицей из-под ареста Петра Пассека. Последняя кандидатура меня тем более удивила, что, по словам самого же Пассека, он не терпел братьев Орловых, здесь же согласился вместе с одним из них принять на себя обязанности тюремщика. То, что можно было объяснить в отношении грубых и необразованных Орловых, представлялось необъяснимым в отношении умного и тонкого Петра Богдановича.