Тайная жизнь непутевой мамочки - Фиона Нилл

— Обед готов, — сообщает Пит, и оба мужчины возвращаются в комнату.

— Что происходит? — без обиняков спрашиваю я.

— Я не очень понимаю, — шепчет она. — Знаю, это немного необычно. Они не гей, дело не в этом. Думаю, они столько раз соперничали из-за одних и тех же женщин, что, в конечном счете, решили делиться. Тогда ни один из них не подвергается опасности брать на себя обязательства. Это противоречит условностям, я знаю, но это очень хорошо для моего «эго».

И тут меня поражает догадка. Все близкие мне люди, включая мою свекровь, захвачены одной большой авантюрой. По сравнению с ней моя интрижка с Робертом Басом — детский лепет. Я в достаточной мере реалистка, чтобы понимать: мое тело предаст меня еще многими способами в течение последующего десятилетия. Пожалуй, финальный рывок в этих обстоятельствах — вещь вполне разумная. Я пребываю в «Салоне последних надежд»[71]. Подумай о Мадонне. Четыре часа упражнений в день. Строгая макробиотическая диета. Борьба с разрушительным воздействием времени после пятидесяти — работа на полный рабочий день. А у Тома впереди еще двадцать лет, чтобы быть привлекательным для молодых женщин. Если мы с Робертом Басом разок переспим и заключим соглашение не допускать этого впредь, то тогда мы сможем контролировать удары взрывной волны. Решение проблемы в том, чтобы не позволять процессу продвигаться дальше. Это как с курением. Таким образом, я смогу держать под контролем последствия. Возможно, это решение принято под влиянием момента, однако я не буду ничего делать, чтобы продолжать отношения, но также и не предприму никаких мер, чтобы помешать тому, что должно случиться.

Впервые за шесть месяцев в моей голове появилась какая-то ясность.

— Ты осуждаешь меня, Люси? — спрашивает Кэти. — Ты как-то странно оживилась.

— Вовсе нет, — отвечаю я. — Мне просто интересно, не обгоняешь ли ты события.

— Ну, вот еще! Я не рвусь вступать в menage a trois[72]. Моя жизнь в этот формат не вписывается.

— А если бы вписалась? — не унимаюсь я.

— Если бы у меня не было детей, то, возможно, да. Хотя, думаю, было бы трудно объяснить Дену концепцию сразу трех пап, — смеется Кэти. — На самом деле это просто способ отвлечься и от ужасов развода, и от ненависти.

— Я думала, дело было немного проще.

— Было бы проще, если бы один из нас умер. Тогда у живущего осталось бы несколько положительных воспоминаний. Я диву даюсь, зачем вообще выходила за него замуж! Я теперь не верю ни в какие отношения. За исключением дружбы, конечно. Ты и Эмма — вы всегда рядом со мной.

Мы встаем, чтобы пройти в комнату. Я поднимаюсь так быстро, что задеваю ногой горшок с травой и чувствую, что поцарапалась. Я трогаю ногу на месте ушиба — палец в крови. А Гай уже машет мне рукой, призывая поторопиться.

— Я хочу сидеть рядом с вами, Люси! — Он выдвигает для меня стул. — Вы кажетесь мне очень знакомой.

«С чего бы?» — думаю я про себя, изо всех сил стараясь перестать представлять себе, как они с Эммой занимаются сексом в его офисе.

— Вы с Кэти давно знаете Эмму? — спрашивает он.

— Мы были неразлучной троицей еще задолго до того, как я вышла замуж, — отвечаю я. И чувствую, что краснею. Он разглядывает салат на своей тарелке, критически оценивая пропорцию инжира и грецких орехов, и я не вижу выражения его лица. — Мы все познакомились в университете, — бодро продолжаю я. — И последний год учебы жили вместе. А сколько вечеринок мы устраивали! Как неразлучная троица! — Уже дважды за минуту я упомянула эту чертову «неразлучную троицу».

— Что вы подразумеваете? — сконфуженно спрашивает Гай.

«Глубокие отмели, глубокие отмели!» — внутренне кричу я Тому через весь стол.

Неожиданно я замечаю, что с рукава рубашки Гая свисает ценник с надписью «100 фунтов». Я обращаю его внимание на него. Он мило смущается и просит меня оторвать его, для чего расстегивает пуговицу и приподнимает рукав, обнажив предплечье. Я смотрю на его руку. Тонкая, хилая, почти женская. Волоски нежные, как пух, и такие бледные, что под ними видны веснушки. Запястье такое узкое, что я бы легко обхватила его двумя пальцами — средним и большим. На его безымянном пальце я замечаю простое золотое кольцо.

— Эмма пытается заставить меня выглядеть соответственно, — улыбается он.

Я изо всех сил стараюсь разорвать кусочек пластика, на котором держится ценник. Когда, наконец, он рвется, моя рука резко отдергивается, и я опрокидываю на него свой бокал вина. Он пытается отодвинуться от стола, но поздно — его рубашка мокрая.

— Боже, мне так жаль! — Я вижу, как Том взирает на меня в изумлении с другого конца стола.

— Это какая-то проверка? — спрашивает Гай, благожелательно улыбаясь. — Не волнуйтесь. У меня есть другая в портфеле. Моя секретарша всегда кладет мне запасную, на всякий случай. Даже не знаю, что я буду делать, когда она выйдет на пенсию.

— А разве она у вас в таком возрасте, в каком уходят на пенсию? — бездумно спрашиваю я. И задаю себе вопрос, не развилась ли у меня некая форма синдрома Туретта[73], вследствие которого беседа наполняется сексуальными намеками, благодаря моей осведомленности об их отношениях.

— Откуда вы знаете, какого возраста моя секретарша? — спрашивает он подозрительно, вытираясь кухонным полотенцем, которое дала ему Эмма. Она слышала его последний вопрос и теперь смотрит на меня с неодобрением.

Пока он переодевает рубашку, я даю себе пять минут, чтобы перейти к безопасной теме, но это не так-то просто. Я глубоко дышу, чтобы восстановить душевное равновесие. Это трудная задача. Разговоры о женах, детях, школах и чем-либо, касающемся семейной жизни, должны быть строго ограничены. Я пытаюсь вспомнить, какой последний фильм я смотрела.

«Кальмар и Кит»[74]. Целиком про то, как разрушается один брак. Что еще я смотрела? «Сириана»[75]. Но об этом я вряд ли решусь поговорить, потому что не смогла уследить за сюжетом, даже когда сидела в кинотеатре. Где это происходило — в Дубай или Катаре? Ах да, в Ираке. Ирак! Мы должны говорить об Ираке. Тут много тем, которые мы можем обсудить. И ни слова о любовных связях, троицах или секретаршах.

Иракская тема хороша тем, что позволяет многое понять о людях, о том, как они относились к Ираку до войны, хотя, конечно, сейчас они отрицают, что поддерживали его. Я обычно веду разговор о санкции ООН. Я спрашиваю Гая, есть ли какой-то политический контекст в его работе, и он говорит, что нет. И тогда я спрашиваю, чем именно он занимается.

— Я создаю механизмы для обмена иностранного долга на международном рынке, — отвечает он. Я выгляжу озадаченной. — Не волнуйтесь. Даже в моем банке люди не понимают, чем я занимаюсь. Но Эмма понимает. — Он гордо смотрит на нее через стол, и она ему улыбается.

Потом он рассказывает мне о недавнем обеде, на котором присутствовали видные представители бизнес-сообщества и в их числе Гордон Браун[76]. Гордон Браун не умеет шутить, что поставило всех в затруднительное положение, сообщает мне Гай.

— А вы не скучаете по всей этой атмосфере? — спрашивает он. — Я все знаю о вашем прошлом! — Это сказано так, что я понимаю: он не просто так перевел разговор на мою работу.

— Иногда мне не хватает прилива адреналина, — признаюсь я, — работа режиссера полностью захватывает, к тому же я очень скучаю по своим коллегам. — Мне хочется вернуть беседу на общедоступную территорию. — Однако я рада тому, что когда случаются неприятности, мне больше не нужно сдерживать себя, я могу открыто выражать свои чувства. Правда, когда на вопрос о том, чем я занимаюсь, я говорю, что я мама-домохозяйка, я, конечно, не произвожу такого впечатления, как если бы сказала, что работаю в «Вечерних новостях». Люди главным образом хотят слушать не про меня, а про Джереми Паксмана, каков он в жизни.

— И каков же? — быстро реагирует он.

Я еле сдерживаю тяжкий вздох.

Именно это у меня первым делом и спрашивают, узнав, что я целых семь лет работала в «Вечерних новостях». Некоторые топчутся вокруг да около с хорошо подобранными вопросами, которые, как они надеются, убедят меня в серьезном интересе собеседника к проблеме процесса подготовки главных новостей и тем самым помогут выведать не публиковавшиеся ранее сведения о Джереми Паксмане. Но я понимаю это еще задолго до того, как меня соберутся спросить о нем.

— Он отличный парень. Очень яркая личность. Его все обожают, — говорю я в надежде, что этого будет достаточно. А на самом деле пытаюсь вспомнить, какой была моя жизнь до появления детей. Последнюю фразу я случайно проговариваю вслух.

Он смеется:

— Ну, мы все периодически пытаемся это вспомнить!

— Вам нравится ваша работа? — улыбаюсь я.

— Я к ней привык, — просто отвечает он. — Когда мне было двадцать, мне приходилось утверждать себя делом, и я работал как лошадь. В тридцать я стал управляющим банка и по-прежнему продолжал работать как лошадь. Я зарабатывал денег больше, чем могла потратить даже моя жена. Когда мне стукнуло сорок, я начал терять интерес. Не хочу показаться самонадеянным, но к этому времени не осталось ни одной проблемы, которую я не смог бы решить с закрытыми глазами, а делание денег перестало быть таким уж сильным побудительным мотивом.