Собака Баскервилей. Острие булавки (сборник) - Гилберт Честертон

Отец Браун не думал об этой странной встрече до тех пор, пока через два дня на улице его на собственной машине нагнал сам Генри Сэнд.

– Случилось что-то ужасное, – взволнованно сообщил он, – но я скорее обращусь к вам, чем к Стэйнсу. Вы же знаете, пару дней назад у него появилась сумасшедшая идея поселиться в одной из только что законченных квартир, из-за чего мне пришлось ни свет ни заря ехать сюда и открывать ему дверь. Впрочем, все это может подождать, а пока я бы хотел, чтобы вы немедленно поехали к моему дяде.

– Он заболел? – быстро спросил священник.

– Думаю, он умер, – ответил племянник.

– Что значит «вы думаете»? – не без недовольства спросил отец Браун. – Вы врача вызвали?

– Нет, – ответил молодой человек. – Там нет ни доктора, ни пациента… Что толку звать докторов осматривать тело, если осматривать нечего? Но, боюсь, что я знаю, где он может быть… Дело в том, что… Мы держали это в тайне два дня, но сейчас… Словом, его нет.

– Не будет ли лучше, – мягко произнес отец Браун, – если вы расскажете мне все, что произошло, с самого начала?

– Я знаю, не годится так говорить о бедном старике, – ответил Генри Сэнд, – но когда у тебя душа в пятки уходит, тут уж ничего с собой не поделаешь. Я не умею ходить вокруг да около, и, короче говоря… Хотя коротко, наверное, не получится… Это, как говорится, долгая история, тут думать надо, издалека заходить и так далее… Словом, дело в том, что мой несчастный дядя покончил с собой.

К этому времени они уже выезжали из города, за окнами автомобиля мелькали первые опушки леса и окраина парка, а впереди, примерно в полумиле, посреди густой буковой рощицы, показались ворота, ведущие к небольшому поместью сэра Хьюберта Сэнда. Почти всю территорию поместья занимали маленький парк и большой декоративный сад, который в торжественном классическом стиле спускался террасами к берегу широкой реки. Как только они подъехали к дому и вышли из машины, Генри торопливо провел священника через анфиладу комнат в георгианском стиле и вывел на улицу с другой стороны здания, где они молча спустились между цветников по довольно крутому склону, под которым широко раскинулась бледная река. Они как раз дошли до поворота дорожки, огибающей огромную классическую вазу, увенчанную гирляндой несколько выбивающейся из общего стиля герани, когда отец Браун заметил в зарослях впереди какое-то движение, быстрое, как движение стайки испуганных птиц.

Между тонких стволов деревьев как будто разошлись или даже разбежались в разные стороны две фигуры: одна из них шмыгнула в тень, а вторая направилась им навстречу, заставив их остановиться и по какой-то необъяснимой причине замолчать. Затем Генри Сэнд глухо произнес:

– Вы, кажется, знакомы с отцом Брауном… леди Сэнд.

Отец Браун действительно знал эту женщину, но в ту минуту был почти готов утверждать, что видел ее в первый раз. Бледное, словно сведенное судорогой лицо ее напоминало маску трагедии. Она была намного младше мужа, но сейчас казалась старше всего, что было в этом старом доме и в этом саду. Священник вспомнил с внутренним содроганием, что она действительно происходит из рода намного более древнего и является истинной владелицей этого места. Предками ее были обедневшие аристократы, и это поместье принадлежало им до того, как она вернула семье богатство, выйдя замуж за успешного коммерсанта. Стоя в саду, она словно олицетворяла образ ее рода, или даже фамильное привидение. Бледное лицо ее было той заостренной и в то же время овальной формы, которую можно видеть на старинных портретах Марии, королевы шотландской, и выражение его казалось даже более неестественным, чем могло бы быть в столь противоестественной ситуации, когда ее муж, покончивший жизнь самоубийством, вдруг исчез. Отец Браун, поддавшись подсознательному движению мысли, подумал, с кем она могла разговаривать среди деревьев.

– Я полагаю, вы уже слышали ужасную новость, – трагическим голосом заговорила она. – Несчастный Хьюберт не выдержал этой революционной травли. Должно быть, она свела его с ума, раз он лишил себя жизни. Я не знаю, чем вы можете помочь, и можно ли этих ужасных большевиков привлечь к ответственности за то, что они довели человека до такого.

– Для меня это ужасная новость, леди Сэнд, – сказал отец Браун. – И все же, должен признаться, я в некотором недоумении. Вы говорите о травле. Вы действительно считаете, что кто-то мог довести его до самоубийства тем, что просто вывесил на стене листок бумаги?

– Я думаю, – нахмурившись, сказала леди, – кроме листка бумаги было что-то еще.

– Да, человек действительно может ужасно ошибаться, – печально покачал головой священник. – Я бы никогда не подумал, что он способен на такой нелогичный поступок: умереть, чтобы избежать смерти.

– Я знаю, – сказала вдова, внимательно глядя на него. – Я бы тоже в это никогда не поверила, если бы он сам не написал об этом.

– Что? – вскричал отец Браун, от неожиданности подскочив, как подстреленный кролик.

– Да, – спокойно произнесла она. – Он оставил предсмертное послание, в котором говорит о самоубийстве, так что, боюсь, сомнений быть не может. – И она медленно пошла вверх по склону, отрешенно глядя перед собой, точно призрак.

Круглые очки отца Брауна повернулись к пенсне мистера Генри Сэнда в ожидании пояснений. Тот после секундного замешательства заговорил быстро, как будто спешил выговориться:

– Да. Понимаете, сейчас мы уже знаем почти наверняка, как он это сделал. Он был прекрасным пловцом, и каждое утро спускался к реке в халате, чтобы поплавать. В тот день он как обычно вышел на реку и снял халат (он до сих пор лежит там, на берегу), но, кроме этого, еще написал записку, что собирается поплавать в последний раз, а потом умереть, или что-то в этом духе.

– Где он оставил эту записку? – спросил отец Браун.

– Он нацарапал ее вон на том дереве, которое нависает над водой. Я думаю, это последнее, к чему он прикасался. Его халат лежит на берегу рядом с ним, чуть выше. Сходите, сами посмотрите.

Отец Браун сбежал вниз по последнему короткому склону и заглянул под дерево, ветви которого склонялись почти до воды. Там на гладкой коре он увидел четко вырезанные слова: «Еще раз в воду, а потом – на дно. Прощайте. Хьюберт Сэнд». Взгляд отца Брауна медленно поднялся вверх, прошелся по берегу и остановился на ярком пятне, роскошном красно-желтом халате с золотыми кистями. Священник поднял его, чтобы осмотреть и в эту самую секунду боковым зрением увидел в стороне движущуюся фигуру, высокую, темную фигуру, которая перебежала от одного скопления деревьев к другому, как будто шла по следу леди. Он не сомневался, что это был тот самый человек, с которым она только что рассталась. Еще меньше он сомневался в том, что это секретарь покойного, мистер Руперт Рей.

– Конечно, это может быть предсмертной запиской, – сказал отец Браун, не поднимая головы и продолжая рассматривать красно-золотой предмет одежды. – Кто же не слышал о любовных посланиях, вырезанных на деревьях, так почему не написать на дереве предсмертное послание?

– Да, к тому же у него в карманах халата ничего не было, – отозвался младший Сэнд. – Если у тебя нет под рукой бумаги, чернил и ручки, можно и на дереве нацарапать.

– Ну прямо игра в ковбоев и индейцев, – мрачно заметил священник. – Но я говорил не об этом. – И, помолчав, он заговорил совсем другим голосом: – Честно говоря, я думал о том, почему бы человеку не оставить записку на дереве, если даже у него под рукой имеется дюжина ручек, десяток чернильниц и горы бумаги.

Генри удивленно поднял брови, отчего пенсне на его вздернутом носу немного наклонилось.

– Что вы имеете в виду? – резко спросил он.

– Как бы вам сказать, – неторопливо заговорил отец Браун. – Я не имею в виду, что почтальонам нужно привыкать носить письма в форме бревен, или, если вы захотите отправить другу весточку, вам придется клеить марку на какую-нибудь сосну. Нужны определенные условия, и нужно иметь определенный склад характера, чтобы прибегнуть к подобному древесному способу переписки. Но, если имеются условия и у человека подходящий характер, он все равно написал бы на дереве, даже, как поется в песне, «будь весь мир бумажным с чернильными морями», если бы даже в этой реке текла не вода, а несмываемые чернила, и если бы в этом лесу росли не деревья, а перья и авторучки.

Сэнду от разыгравшегося воображения священника стало явно не по себе. Он либо ничего не понял, либо наконец начал что-то понимать.

– Видите ли, – продолжил отец Браун, медленно разворачивая халат, – когда человек вырезает слова на стволе дерева, вряд ли можно ожидать от него образцовой каллиграфии. А если еще человек этот вовсе не тот человек, если я понятно выражаюсь… Что это?