Брусиловский прорыв - Александр Бобров

28 марта 1916 года Гумилёв получил первый офицерский чин прапорщика с переводом в 5-й Александрийский гусарский полк. Полк стоял севернее Двинска, на правом берегу Западной Двины. В апреле полк был направлен в окопы, а 6 мая Гумилёв заболел и был эвакуирован в Петроград. С обнаруженным процессом в легких его поместили в лазарет Большого дворца в Царском Селе, где старшей медицинской сестрой работала императрица Александра Федоровна, шеф тех полков, в которых служил Гумилёв. В госпиталях Царского Села с начала войны медсестрами работали дочери императора Николая II великие княжны Ольга и Татьяна, помогали им и младшие дочери Мария и Анастасия. А ведь 5 июня 1916 года великой княжне Анастасии исполнилось всего 15 лет. В «Новоромановском архиве», который после расстрела царской семьи бьш привезен в Москву, сохранилась рукопись стихотворения Николая Гумилёва, посвященного Анастасии. Оно подписано прапорщиком Гумилёвым и всеми офицерами, лечившимися в лазарете. Великая княжна сохранила подарок. К этому времени поэт Николай Гумилёв уже был кумиром современной молодежи. Юная красивая Анастасия была счастлива вниманием знаменитого поэта и бесстрашного воина.

Сегодня день Анастасии,И мы хотим, чтоб через насЛюбовь и ласка всей РоссииК Вам благодарно донеслась.И мы уносим к новой сечеВосторгом полные сердца,Припоминая наши встречиСредь Царскосельского дворца.

Не ахти даже для альбомных стихов, но ведь писал от имени всех — кратко и понятно. В июле 1916 года Гумилев снова выехал на театр военных действий. В сентябре — октябре 1916 года в Петрограде держал офицерский экзамен на корнета. Не сдав (из 15) экзамен по фортификации, Гумилёв снова отбыл на фронт. Новый 1917 год встретил в окопах, в снегу. Завершилась служба Гумилёва в 5-м Гусарском полку неожиданно. Полк был переформирован, а прапорщик Гумилёв направлен в Окуловку Новгородской губернии для закупки сена частям дивизии; там застала его Февральская революция и отречение императора Николая II от престола. Гумилёв был удручён. Себя он считал неудачником, прапорщиком разваливающейся армии. В апреле 1917 года из штаба полка пришло сообщение о награждении прапорщика Гумилёва орденом Святого Станислава 3-й степени с мечами и бантом, но поэт не успел его получить. Он добился командировки на Салоникский фронт, и 17 мая Анна Ахматова проводила мужа на крейсер. Но поскольку Россия была выведена из войны позорным Брестским миром, Гумилёв в апреле 1918 года возвратился домой, в Россию. Царское Село было переименовано в Детское Село, дом Гумилёвых реквизирован. Анна Ивановна, мать Гумилёва, с сыном Лёвушкой жили в Бежецке. Анна Ахматова попросила развод… А ведь самая звёздная и заслуженно славная была судьба!

* * *

Вот и подошли мы к одному из главных героев этой главы — поэту Блоку.

В 1980 году в Советском Союзе широко отмечали 100-летний юбилей Александра Блока и 600-летие Куликовской битвы. Вышло очень много изданий поэтических и исторических, прошли замечательные вечера, международные конференции, но более всего меня, заведовавшего тогда отделом поэзии в «Литературной России», поразило огромное количество стихов, не просто посвящённых Блоку, а пронизанных блоковским духом. Какой там застой! — истинный взлёт, характеризуемый строками из цикла о Куликовом поле и предсмертных стихов самого Блока: «Пушкин, тайную свободу пели мы вослед тебе…» В то время я очень часто приходил в гости к выдающемуся лирику Владимиру Соколову в тогдашний Безбожный переулок. Он не просто читал мне божественные строки, но, проникнутый дружеской симпатией, передавал стихи прямо в верстающийся номер, иногда начитывая их на диктофон. Лучшие стихи той поры от «Что-нибудь о России, стройках и молотьбе?» до «Здесь рифмуются пожарища, ничему не вопреки…» появились на страницах «Литературной России», достигшей тиража в 500 000 экземпляров. Самому сегодня не верится!

Помню, мы пришли к Соколову в промозглую погоду с Татьяной Ребровой, выпили коньяку, и Владимир Николаевич вдруг сказал: «Я долго рассматривал полесскую фотографию Блока в военной форме, и у меня написались стихи». Он взял обёртку от шоколада (как сейчас помню, «Бородино») и на белой обратной стороне написал стихи «К фотографии Блока». Он поразительно увидел его —

Среди отеческих разминок,Среди отеческих тревог…И мне дороже всех снежинокСнег на носках его сапог.

Да, зима на Полесье была снежная. «… В январе 1917 года морозным утром я, прикомандированный к генералу М., объезжающему с ревизией места работ Западного фронта, вылез из вагона на маленькой станции, в лесах и снегах. Мне было поручено взять в управлении дружины сведения о работающих в ней башкирах. Меня провели в жарко натопленный домик. Через несколько минут, запыхавшись, вошел заведующий, худой, красивый человек, с румяным от мороза лицом, с заиндевевшими ресницами. Все, что угодно, но никак не мог ожидать, что этот заведующий — Александр Блок. Когда сведения были отосланы генералу, мы пошли гулять. Блок рассказал мне о том, как здесь славно жить, как он из десятников дослужился до заведующего, сколько времени в сутки он проводит верхом на лошади; говорили о войне, о прекрасной зиме…» Это строки удивления и восторга из воспоминаний Алексея Толстого.

Стихи Соколова появились в ближайшем номере «ЛР», рядом с вдохновившей на них фотографией Блока, но с тех пор мне очень хотелось побывать в Полесье, в Колбах и в Лопатине, где открылся тогда же первый музей Александра Блока в Советском Союзе. Не в доконавшем его родном Петербурге, не в любимом подмосковном Шахматове, а там, среди лесов и болот под Пинском, на северном фланге Брусиловского прорыва. И вот только через тридцать лет мне удалось приехать сюда. Кстати, рядом находится городок Кобрин, а мой отец — поручик Брусиловской армии, раненный в Карпатах, служил как раз в 171-м пехотном Кобринском полку.

За несколько месяцев до прибытия к месту службы Блока в болотах Полесья побывал главком Брусилов. Он останавливался в двухэтажном доме лесничего, который стоял на сваях, так как почва под лесом была зыбкая, торфяная. Дом был сложен из толстых бревен, не оштукатурен, из широких пазов его торчал мох. Когда открывали входную дверь в передней первого этажа, по всем комнатам второго подувал сквозняк, хлопали окна и пахло лесной сыростью, плесенью. По стенам ползали мокрицы, полы скрипели. И дни и ночи шли дожди, по утрам подымался густой туман, погромыхивал гром, никак не умеющий разразиться настоящей грозой, так как вокруг на многие версты тянулся лес, и тучи, зацепившись за него, не хотели уходить. От этого с утра в комнатах дома было темно, на рабочих столах зажигали лампы, они коптили каждый раз, когда открывались и закрывались двери.

Но дом был поместительный, комнат много, лесничий со своей семьей жил в первом этаже и не мешал Алексею Алексеевичу, расположившемуся во втором. Брусилов захватил с собою своих друзей — Яхонтова и Саенко. Саенко был веселым, румяным, разговорчивым. Усы он отпустил длиннее прежнего, «совсем как у Брусилова», но были они у него не седые, а золотисто-русые. Именно сюда приезжал командующий 3-й армией Леш. Приехал он без вызова, крайне встревоженный тем, что главнокомандующий не посетил его штаб. Брусилов не принял его, сославшись на болезнь. Но болезнь тут ни при чем — легкий насморк, озноб, чему Алексей Алексеевич никогда не придавал значения. Он выслал адъютанта передать Лешу свои извинения за то что, приехав в гости, не побывал у хозяина, но при благоприятной оказии, мол, не преминет поблагодарить его за гостеприимство и за блестяще законченную операцию по овладению Пинском, которая только сейчас начата. Леш уехал разобиженный до предела. «Ничего, — сказал Брусилов, — это ему полезно». Почему так?

А дело в том, что Леш, погнав немца до Стохода, оставался пассивным слишком долгое время. Дельный был генерал, но эвертовская закваска въелась в него. Еще из штаба фронта Алексей Алексеевич настаивал перейти к решительным действиям в тыл Пинской группы, Леша нужно было подхлестывать. Он повторял, что не уверен в своем правом фланге и боится оторваться от Западного фронта. «Я знаю Эверта, — твердил он, — и не могу идти на неверную игру. Я сам, когда был под его началом, не раз подводил Каледина». Телефонные препирательства надоели Алексею Алексеевичу. Он решил проверить дела на месте…

Алексей Алексеевич заезжал ко всем командирам дивизий, побывал почти что во всех полках, и, конечно, оказалось, что Леш все напутал, он возложил главный удар на четвертый Сибирский корпус с севера, а не с юга на третий корпус и не в то время, когда там обнаружилось давление и противник был отвлечен от Ясельды и Огинского канала, как это совершенно ясно вытекало из директивы Юзфронта. Эта путаница вызвала неудовольствие Алексеева и повела за собою еще большую путаницу. Алексеев предложил Брусилову перебросить третий корпус в район Ковеля и Любашева, чтобы оттуда решительно атаковать Пинскую группу с юга… Вроде бы глава — о поэтах, но как не передать эту слиянность военных и гражданских задач, даже простое совпадение прифронтовых дорог?