Брусиловский прорыв - Александр Бобров

Брусилов постоянно обращался к этим волнующим наблюдениям, эмоциональным оценкам. Думаю, что и многое из появляющегося в периодической печати он прочитывал, осмысливал и брал на вооружение или с усмешкой отвергал. С первых же дней самый яростный патриотизм вспыхнул в глубоком тылу. Буржуазия подпевала в пьяных ресторанах:

Из России многохлебнойВглубь Галиции волшебнойОн, упорный, зашагал…Так иди, солдат, и ратай,И воюй нам край богатый.

Вот именно: нам — воюй, для нас — завоёвывай! Позицию этих ура-патриотов явно выразил И. Северянин:

Мы победим! Не я, вот, лично:В стихах — великий; в битвах мал.Но если надо, — что ж, отлично!Шампанского! коня! кинжал!

Но, по воспоминаниям будущего маршала Победы А.М. Василевского, тогдашняя элита не больно торопилась на защиту отечества: «… Пришло распоряжение об отправке этой роты на фронт. Собрали всех офицеров. Надо было из желающих отправиться на фронт назначить ротного командира. Предложили высказаться добровольцам. Я был уверен, что немедленно поднимется лес рук, и прежде всего это сделают офицеры, давно находившиеся в запасном батальоне. К великому моему удивлению, ничего подобного не произошло, хотя командир батальона несколько раз повторил обращение к господам офицерам». Даже нам, современникам 6-й псковской роты, это дико читать… «Вспоминая этот факт, — добавляет маршал, — хочется заметить, что он совершенно невероятен для офицеров Советских вооруженных сил. Но в царской армии был вполне обычным явлением…»

В Великую Отечественную войну патриотизм был массовым — шли добровольцами школьники, пожилые рабочие и творческая интеллигенция. Почти все лидеры легендарного фронтового поколения — от студента ИФЛИ Наровчатова до хрупкой школьницы Юли Друниной — добровольцы! Такого всенародного патриотизма в войну империалистическую совершенно не наблюдалось. Кстати, считается, что из поэтов горячо вызвался идти на фронт только Николай Гумилёв. По некоторым воспоминаниям, пошёл добровольцем и футурист Бенедикт Лифшиц. Корней Чуковский написал: «Помню, мы втроём, художник Анненков, поэт Мандельштам и я, шли по петербургской улице в августе 1914 г. — и вдруг встретили нашего общего друга, поэта Бен. Лившица, который отправлялся (кажется, добровольцем) на фронт. С бритой головой, в казенных сапогах он — обычно щеголеватый — был неузнаваем. За голенищем сапога была у него деревянная ложка, в руке — глиняная солдатская кружка. Мандельштам предложил пойти в ближайшее фотоателье и сняться (в честь уходящего на фронт Б.Л.)».

По другим сведениям, Лифшиц бьш призван в армию из запаса. Словно прощаясь со своим прошлым, написал шутливые и слегка меланхолические стихи в «Чукоккалу». Его зачислили в 146-й Царицынский пехотный полк. Воевал он храбро, стал георгиевским кавалером, был ранен. Но даже в тяжёлом 1915 году живописал державные красоты Петрограда:

Копыта в воздухе, и сводПунцовокаменной гортани,И роковой огневоротЗакатом опоенных зданий:Должны из царства багрецаИзвергнутые чужестранцыБежать от пламени дворца,Как черные протуберанцы.

Генеральный штаб с «гортанью арки» бьш тогда окрашен в пурпурные цвета. В 1914 году принял православие, в честь крестного отца — К.И. Арабажина — взял отчество Константинович (по рождению — Наумович), вернулся в Киев. В конце октября 1937 года бьш арестован: обвинение предъявлено по статьям 58–8 и 58–11 «за участие в антисоветской правотроцкистской террористической и диверсионно-вредительской организации». 20 сентября 1938 года приговорён к расстрелу, а на следующий день расстрелян по ленинградскому «писательскому делу». Реабилитирован в 1957 году. Сын поэта, Кирилл Лившиц, рождённый в 1925 году, этого не дождался: погиб осенью 1942 года в Сталинградской битве.

Многие молодые поэты тоже старались откликнуться на эпохальные события. Например, газета «Новь» напечатала в ноябрьском номере 1914 года «Богатырский посвист» молодого поэта Сергея Есенина, но не думаю, что кого-то из мужественных офицеров заинтересовали несколько буколические стихи:

Грянул гром. Чашка неба расколота.Разорвалися тучи тесные.На подвесках из легкого золотаЗакачались лампадки небесные.Отворили ангелы окно высокое,Видят — умирает тучка безглавая,А с запада, как лента широкая,Подымается заря кровавая.Догадалися слуги божии,Что недаром земля просыпается,Видно, мол, немцы негожиеВойной на мужика подымаются.

В 1916 году Есенин сам был призван на службу, которую проходил в Царском Селе. Он не воевал с «немцами негожими» непосредственно на передовой, а служил санитаром в Царскосельском военно-санитарном поезде.

Сохранились почтовые карточки кратких писем Есенина родным, на обороте которых напечатано: «Лазарет Их Императорских Высочеств Великих Княжен Марии Николаевны и Анастасии Николаевны при Феодоровском Государевом соборе для раненых. Царское Село». Непосредственным начальником Есенина был полковник Дмитрий Николаевич Ломан (1868–1918), штаб-офицер для особых поручений при дворцовом коменданте (в 1918 году расстрелян большевиками в числе других придворных царской семьи). Его сын Юрий Дмитриевич (1906–1980) был крестником императрицы Александры Федоровны, а в советское время боевой офицер, участник обороны Ленинграда в годы Великой Отечественной войны работал в дирекции ленинградского завода «Красный химик». Он оставил автобиографические записки «Воспоминания крестника императрицы» (рукопись), где часто вспоминает молодого рязанского поэта-самородка Сергея Есенина. Именно в то время за Есениным прочно закрепилось прозвище «сказитель», так его и воспринимали поначалу в художественных кругах Северной столицы. В крестьянской поддевке и подстриженный под скобку юноша олицетворял песенного выходца из полевой и лесной Руси-России. Мыкаясь по редакциям и светским салонам, он знал про себя много больше, нежели окружавшие его литераторы. Лишь немногим друзьям-приятелям открывался, говоря: «Пишу стихи о России… Будут Есенина печатать! Слово даю! Я теперь, как скворец, с утра на ветке горло деру…»

О своих стихах, посвящённых Первой мировой войне, Есенин горло не драл, но извинительно писал: «…Я, при всей своей любви к рязанским полям и к своим соотечественникам, всегда резко относился к империалистической войне и к воинствующему патриотизму. Этот патриотизм мне органически совершенно чужд. У меня даже были неприятности из-за того, что я не пишу патриотических стихов на тему “гром победы, раздавайся”, но поэт может писать только о том, с чем он органически связан».

Откликом на Первую мировую войну стали историческая поэма «Марфа Посадница», стихотворения «Узоры» и «Молитва матери»:

На краю деревни старая избушка,Там перед иконой молится старушка.Молится старушка, сына поминает,Сын в краю далёком родину спасает.Молится старушка, утирает слезы,А в глазах усталых расцветают грёзы.Видит она поле, это поле боя,Сына видит в поле — павшего героя.

1914

Это, конечно, стилизация под народный плач, а не гражданская лирика. Наиболее яркие и мужественные стихи в том же году начала войны написал участник боевых действий, доброволец, улан, гусар, разведчик, георгиевский кавалер Николай Гумилёв. Его «Наступление» пели уже в годы войны, а моя любимая запись — хоровое исполнение марша актёрами Иркутского театра драмы.

Та страна, что могла быть раем,Стала логовищем огня.Мы четвертый день наступаем,Мы не ели четыре дня.Но не надо яства земногоВ этот страшный и светлый час,Оттого, что Господне словоЛучше хлеба питает нас.И залитые кровью неделиОслепительны и легки.Надо мною рвутся шрапнели,Птиц быстрей взлетают клинки.Я кричу, и мой голос дикий.Это медь ударяет в медь.Я, носитель мысли великой,Не могу, не могу умереть.Словно молоты громовыеИли волны гневных морей,Золотое сердце РоссииМерно бьется в груди моей.И так сладко рядить Победу,Словно девушку, в жемчуга,Проходя по дымному следуОтступающего врага.

1914

Великие и духоподъёмные стихи!

Вполне соответствует им и сам образ мужественного, поэта от Бога и простого офицера… Приведем опубликованные и достаточно точные воспоминания (хотя записаны они были только в 1937 году) поручика В.А. Карамзина, служившего с марта 1916 года оруженосцем при штабе 5-й кавалерийской дивизии, куда входил Гусарский полк: «… На обширном балконе меня встретил совсем мне незнакомый дежурный по полку офицер и тотчас же мне явился. “Прапорщик Гумилёв”, — услышал я среди других слов явки и понял, с кем имею дело.