Пятая печать. Том 1 - Александр Войлошников

— Зачем ты меня мучил?… С того дня, как ты пришел, я не спала… — Худенькие плечики Иры дрожат. Не в силах читать, Ира возвращает письмо, говорит срывающимся голосом:

— Читай сам!!..

Дрожа от волнения и холода, я медленно читаю страницы, исписанные размашистым почерком Валета.

* * *

«Дорогие мои, Иришка и Санек!

Вам обоим пишу я это:

Иринушка, дорогая моя, любимая! Моя родная женушка! Обидно и досадно мне, что только сегодня я назвал тебя женой! Милая моя жена! Сейчас, когда я пишу это письмо, я надеюсь на то, что все закончится хорошо и все мы еще долго будем счастливы вместе! Когда вернусь, то все, что я тут написал, я тут же повторю тебе, Ириша, и буду повторять и повторять всю жизнь: милая! любимая!! родная!!! А письмо это я уничтожу, чтобы ты не прочитала те страшные слова, которые я сейчас напишу:

РАЗ ТЫ, ИРИША, И ТЫ, САНЕК, ЧИТАЕТЕ ЭТО ПИСЬМО — ЗНАЧИТ, МЕНЯ НЕТ СРЕДИ ВАС, ЖИВЫХ. ПРОЩАЙТЕ, ДОРОГИЕ МОИ, САМЫЕ РОДНЫЕ, ПРОЩАЙТЕ! ПРОЩАЙТЕ НАВСЕГДА!!

Не сбылись мои надежды… Знаю я вас хорошо и уверен, что Санек промурыжит это письмо пару дней. Сперва будет на что-то надеяться, потом будет оттягивать неприятное, все еще надеясь на что-то… А ты, милая Ириша, хотя и будешь догадываться, но не будешь вытряхивать «добровольные и чистосердечные признания» из Санька. Добрая надежда бывает от оптимизма, а оптимизм — от недостатка информации. Не всегда случается в этой жизни «хапнуть энд», как говорят в Одессе. Горько, что по моей вине у любимых моих людей получится печальный праздник 1-го мая. Значит, обстоятельства сильнее…

Я очень хочу жить, и сделаю все, чтобы остаться в живых! Все время путаюсь во временах, забывая, что раз вы читаете это письмо, значит меня уже нет, все — в прошлом. Не надо искать меня. Фугас не наследит. Я исчез, будто бы меня и не было.

Я пришел в этот мир ниоткуда,

И уйду из него в никуда…

Написал я о себе эти строчки давным-давно, и оказались они пророческие. По старому знакомству Фугас обещал: смерть моя будет внезапная, легкая, а могила — озеро Байкал. Сдержит он обещание. Авторитетный кит мокрого гранта.

Жалко до слез только вас, а себя — ни капельки! Сам виноват. И тебя, Санек, тянул туда же. А если ничему не научил, то — к лучшему. Не верь, Рыжик, в порядочность того мира, из которого я ушел… в мир иной. Несправедливости и жестокости в нем столько же, сколько и в стране советской. А рассказывал я веселые баечки о воровском мире, чтобы оправдаться в твоих чистых глазенках, Санек.

И ты извини меня, Ириша, за лажу, которую я придумал про КБ, где я что-то секретное изобретаю и премии получаю. Меня может оправдать одно: о том, о чем я тебе рассказывал, я… мечтал! Да-да! Всю жизнь мечтал работать механиком, возиться со сложными машинами. Учился заочно. Быть может, ты мне не очень-то верила. Помнишь, ты сказала в саду на Иерусалимке: «У нас, женщин, своя удивительная логика: мы знаем, что это не так, но верим, что это так, а вере доверяем больше, чем знанию!» Милая, очаровательная Иришка! Ты прекрасна именно потому, что живешь, думаешь и чувствуешь наперекор заскорузлой черствой логике! Я эти твои слова запомнил, потому что понял тогда, что ты знаешь про мое вранье. И все равно, веришь всему, что я говорю! Ириша, солнышко мое, ты меня всегда понимала лучше, чем я себя! Зачем мне оправдываться, если ты оправдаешь меня лучше, чем я сам! Остальное Санек расскажет. Он все понимает.

Многое хочу рассказать. Какое было бы счастье, если бы я мог всю жизнь не спеша разговаривать с вами, дорогие мои! Если бы мы жили вместе! Так оставайтесь, вместе вы вдвоем: моя жена и мой братишка. Все, что есть у нас, — это ваше, общее. Ничего не делите! Прошу: вместе живите! Вы нужны друг другу! Кроме вас, у меня никого… и не будет! Так будьте хотя бы вы вдвоем счастливы!! Целую обоих.

Коля. 22 апреля 1939 года.

П.С. Жаль, не успели мы расписаться, Ириша. А из-за разных фамилий у тебя с Сашком будут затруднения в наше время всеобщей бдительности. Но я надеюсь, что преодолеешь и это. Бросайте все, уезжайте из Иркутска. Деньги положи на несколько аккредитивов. Их хватит не только на домик на берегу Черного моря. Уезжайте на Кубань. Там Россия симпатичнее. Между Новороссийском и Туапсе по берегу моря много уютных и спокойных местечек. Не спешите сразу покупать. Поживите хоть полгода, подумайте, повыбирайте. Денег хватит на жизнь и приличный дом. Я узнавал.

Будьте долго счастливы, живите вместе! Очень любящий вас Коля».

* * *

Прочитал письмо. Ира сидит, уткнув лицо в колени. Плечи ее дрожат. Слушала ли она? Съежившись, обхватив руками колени, замираю и я. Бесконечно тянутся длинные весенние сумерки, становится все холоднее. Внизу, под обрывом, нервно пульсируя, журчит вода. Наверное, в стремительной струе раскачивается ветка, склоненная над рекой. А больше — ни звуков, ни мыслей. В голове, как в стратостате «ОСОАВИАХИМ»: пусто, тихо… и горько. Горькая пустота заполняет всю вселенную. Зачем идти куда-то, если жить не хочется. Быстро темнеет. Становится холодно. Я замерз в кочерыжку, но это мне безразлично. Потом вспоминаю про Ирину маму. Сидит она одна, не зажигая свет, ждет, ждет… И мы идем домой.

* * *

Всю ночь не спал. Думал, вспоминал. Иногда плакал. Дышать старался ровно, будто бы сплю. В комнате за занавеской так же тихо плакала Ира. И ее молчаливая мама, стараясь быть бесшумной и незаметной, чтобы кому-нибудь не помешать, не спит. Вздыхает, подходит к Ире, ни о чем не говорит, не спрашивает, но понимает все. Как все мамы…

Засыпаю под утро, когда светает. И вдруг просыпаюсь с тяжелой головой и с еще большей тяжестью на душе. Какая-то женщина в черном просторном платье и в черном платке, хлопочет у печки. Почувствовав мой взгляд, женщина в черном оглядывается… Я так и ахнул: неужто — Ира?!!

Как изменилась она за ночь! Вместо румяной девчушки передо мной — много пережившая женщина со скорбным, потемневшим от горя, лицом. Куда исчез радостный блеск озорных серых глаз? Глаза уменьшились, стали темными, запали в опухшие веки, а плечи ссутулились, будто бы под грузом долгих, тяжких лет. И какое ужасное платье: тяжелое, черное, не по фигуре. Наверное, мамино… много раз надетое черное платье, черный платок на голове, лицо, почерневшее от того, что и на душе тьма кромешная.

— Вставай, Сашенька, — говорит Ира, увидев, что я проснулся. — На автобус надо успеть… завтра — девятый день… мы на море поедем, поэтому — теплее одевайся… я пальто для тебя взяла у соседей…

Ужасная догадка потрясает меня: Ира сошла с ума!!! Не может быть девятый день в шестидневке!! Разве на море ездят из Сибири в автобусе?! Зачем на море пальто, если и в Иркутске жара? Но после нескольких уточняющих вопросов, я понимаю, насколько необъятны размеры моего невежества! Морем в Иркутске называют озеро Байкал, а девятый день — он не из советской шестидневки… Непонятным осталось: зачем в такую жару брать с собой теплое пальто? Но не стал я приставать с расспросами, вспомнив совет Валета: «Промолчи — за умного сойдешь!»

* * *

И вот вместе с другими пассажирами трясет и мотает меня и Иру фанерный «салон» автобуса, пылящего по ухабистой дороге с угора на угор все выше и выше — к деревушке Листвянка на берегу Байкала. На коленях у всех тяжелые свертки — пальто. Даже женщины в салоне молчат: фанерный ящик кузова — идеальный резонатор и многократно усиливает грохот езды по тряской, каменистой дороге. Пассажиров не много, потому что канун Первомая. Завтра с утра все трудящиеся нашей страны, которые называются «самыми свободными в мире», обязаны выйти на демонстрацию под угрозой возмездия от имени таких же «самых свободных трудящихся»… любил почесать язык об такие темочки «марксист» Валет.

О чем бы сегодня я ни начинал думать, а мысли возвращаются к Валету. И Ира, наверное, о нем сейчас думает. Но не о Валете, а о Коле думает. Так получилось, что у нас об одном и том же человеке настолько разные воспоминания, что нигде они не пересекаются… И не пересекутся, ведь этого человека уже нет! В черном платке Ира сидит на переднем сиденье, потому что ее еще и укачивает. И голова у нее болит от шума и жары. Сгорбилась, стала совсем, как старушка… как меняет людей горе!

* * *

Лихо зарулив, почти на месте, автобус останавливается на крохотной площади в Листвянке. Отворяется дверь — в «салон» врывается ледяной ветер. Не выходя из душной, горячей от солнца автобусной коробки, пассажиры разматывают узлы с теплой одеждой. И я, радуясь Ириной предусмотрительности, поспешно забираюсь в просторное теплое пальто.

Выскакиваю из автобуса и глаз не могу оторвать от фантастической панорамы байкальских берегов. В голубой хрустально прозрачной чаше, триумфально вознесенной над всей Сибирью, в окружении высоченных голубых гор лежит гигантский кусок зимы — покрытое заснеженным льдом озеро Байкал. По берегам озера — снег.