Пятая печать. Том 1 - Александр Войлошников

Холодный ветер посвистывает морозно-голубым запахом тайги, пьянящим после душной и пыльной жары. В бездонной небесной синеве расплываются голубые, акварельно размытые воздушной толщей белоснежно-призрачные горы на другом берегу Байкала. Кажется, что смотрю я на них сквозь зыбкую прозрачность голубой байкальской воды!

Выбравшись из душного автобуса, люди с наслаждением вдыхают холодный воздух, дивно пахнущий байкальской синью. Какой-то старичок, из местных, встречая приехавшую из города родню, балагурит:

— Да-а… воздух-то у нас от тако-ой! Которы городски, вдохнут, значитца, таку прозрачность, а ужо выдыхать обратно не хочуть. Остаются, значитца, тута… бездыханные.

Голубая мечта африканского людоеда — пышнотелая, розово-телесатая, потная пассажирка — плавно вытекает из горячей коробки автобуса и раздраженно бухтит на веселого деда:

— Воздухом поди-тко сыт не будешь! Как тут, на море, с продуктами-то… а?

— С продуктами у нас на море хорошо-о… — хитрит старикан, опасаясь прямо отвечать на провокационный вопрос. — Быват, и без заморских продуктов на море обходимся! Воздухом вздыхам, омульком заедам!

Умываемся в «Доме приезжих», и Ира, которая здесь была со школьной экскурсией, ведет меня по тропинке через густой лес на гору, откуда открывается удивительное зрелище: из озера в бескрайний сибирский простор вырывается могучая, стремительная река Ангара, с которой не сравнится ни одна река в мире по прозрачности и стремительности.

Замирая от восторга, стоим на обрыве возле того места, где златокудрая Ангара, не захотев стать женой сварливого, мутно-черного Иркута, разорвала кольцо гор вокруг Байкала, сокрушив все на пути, вырвалась на волю и умчалась по сибирским просторам от сурового отца — старика Байкала, чтобы через тысячи километров встретить суженого — могучего красавца Енисея.

И Шаман-камень, который бросил седой Байкал вслед своенравной дочери, пытаясь остановить ее неукротимый бег, беспомощно чернеет треугольной макушкой посреди пенящегося, завораживающе быстрого потока, мощно и стремительно несущегося по крутой дуге вниз, сквозь горы, в бескрайнюю даль от бездонной чаши Байкала.

Невозможно насмотреться на эту величественную, почти неземную красоту. Души наши наполняются восхищением и чувством причастности к этому поистине космическому сочетанию: могучего и прекрасного! Причастности к той удивительно гармоничной красоте, которая не подавляет человека величием, а растворяет в себе его душу. Той красоте, среди которой чувствуешь себя крохотной восторженной частичкой этой великолепной космической феерии.

И страдания, которыми жизнь безжалостно уродует нежную, беззащитную душу человеческую, тихо-тихо растворяются в гармонии необъятных просторов и непрерывно меняющихся красок Моря, для описания которого нет слов ни в одном из языков мира!

Все то, что вижу я, так по-сибирски огромно и фантастично, что воображулистый тихоокеанский бесенок-задавака, всю жизнь некстати подпрыгивающий во мне, жалобно пискнув: пии! — смущенно сникает и лапки кверху поднимает, устыдившись своего мелкого ехидства по поводу того, что иркутяне пресноводное озеро называют морем. И я теперь буду называть Байкал так же уважительно — Морем.

* * *

Наверное, самые оголтелые йоги сочли бы обстановочку в «Доме приезжих» несколько суровой для своих организмов, изнеженных на ложах из гвоздей. На расшатанных бурной жизнью железных койках поверх неоструганных досок лежат грязные мешки с редкими, зато жесткими, как биллиардные шары, комками спрессовавшейся ваты. Парочка таких же жестких комков перекатывается внутри пятнистой, как ягуар, наволочки.

Измученные дорогой, мы сразу ложимся и засыпаем, как убитые, под предпервомайские завывания черного раструба громкоговорителя, озвучивающего Листвянку и ее окрестности. И хотя ватные шары из-под нас сразу разбежались по краям матраца, а койки, чувствительные, как сейсмографы, громко и жалобно скрипят и визжат даже от сновидений, спим мы всю ночь, не просыпаясь.

Так действует байкальский воздух, прилетевший сюда с лихим посвистом из таинственного дикого баргузина. Оттуда, где бездонно черные ущелья, заросшие угрюмой тайгой, по ночам озаряются призрачно-голубым сиянием электрических драконов, ощетиненных грозовыми молниями, которые поражают безумцев — искателей несметных сокровищ старика Байкала, спрятанных в горах баргузина. А красота байкальская, очаровав нас, всю ночь лечит наши израненные горем души…

Ранним утром с трудом отрываю голову от подушки, полной дивно-голубых и сказочно чудных сновидений. Некогда досматривать их — надо скорее покинуть Листвянку, пока не заболботало кошмарное радиоботало, будя разоспавшихся приматов дикими воплями, у которых сквозь текст прорывается советский подтекст: «А ну, вставай-вставай, Первомай, твою мать! Подымайся, б…!! Начинай, как и я, орать!!!»

Поеживаясь, смываем еще теплые сны живительной байкальской водичкой, завтракаем необычайно нежным, тающим во рту байкальским омулем, запивая его ароматным чаем, круто заваренным на изумительно вкусной байкальской воде, и спешим подальше умотать от черной громкоорательной трубы, которая в честь Первомая в любую минуту готова издать истошные вопли партийных вожаков и визгливый оргазм обожания вождей сонмом советских обезьян.

Идем наобум по тропинке вдоль берега Моря на север, лишь бы не слышать, как громкооратель издаст оскорбительный для тихих байкальских берегов оголтелый первомайский рев коллективного оргазма народной массы, одуревшей от холуйской верноподданности.

А солнце, поднимаясь из-за заснеженных вершин по-сибирски громадных гор восточного берега Моря, ярко освещает таежные склоны нашего, западного берега. И в радостно золотистых лучах утреннего солнышка каждая лесная полянка превращается в маленькую волшебную страну из доброй сказки. Одни поляны покрыты ковром из нежно-акварельного разноцветия подснежников: желтых, белых, фиолетовых. На других полянах, более открытых солнцу, уже цветут розовые цветы бадана и алыми огоньками вспыхивают веселые сибирские жаркИ. Ира сплетает венок из жарков и бадана, мы поднимаемся на крутую гору, потом карабкаемся на верхушку скалы, похожей на башню, которая венчает вершину… и какой великолепный вид на Море распахивается отсюда! На верху скалы растет одинокая, причудливо искривленная ветрами сосеночка, а рядом с ней намертво врос в скалу расщепленный молнией остаток могучего ствола сосны, все еще цепляющийся за скалу смоляными корнями. Ира достает из сумки небольшой молоток, гвозди и, величиною со школьную тетрадку, толстый лист алюминия, с дырочками по периметру, на котором выгравировано:

КОРНЕЕВ

Николай. 21 год.

Погиб 21.04.39.

Прибиваю пластинку к стволу сломанной сосны, и Ира привязывает венок меж толстыми корнями, вросшими в монолит скалы.

— Когда же ты, Ира, успела надпись сделать?

— Это — мама… рано утром подняла соседа… он на авиазаводе работает, поэтому дома у него всегда алюминий.

Мы молчим, глядя на Море.

— Жаль, нет фотокарточки… — вздыхает Ира. — Хотели сфотографироваться в день регистрации… тридцатого апреля… чтобы была на всю жизнь память… о самом счастливом… — Слова ее прерываются рыданиями.

У меня в кармане — колода карт. Полагая, что престидижитация развивает подвижность кистей рук, Валет регулярно, как гимнастикой, занимался ею. Глядя на него, и я стал осваивать спуски, вольтЫ, переброски, подтасовки, подмены — те приемы, не овладев которыми садиться играть в карты — все равно, что играть на бильярде с завязанными глазами.

Есть, конечно, теория игр, но важнее умение играть! Какой интерес играть, состязаясь не в умении, а в дурацком везении? Тогда лучше пятак подбрасывать. Вынув из колоды червонного валета, я просовываю карту в щель между стволом дерева и алюминиевой пластиной.

— Вот, вместо фотокарточки… — поясняю я.

— А почему не король бубновый?

— Потому как — жена есть… А король червей — старый. Да и на Валета… то есть — на Колю, — поправляюсь я, — король не похож.

— А вправду этот валет, как Коля… — соглашается Ира: — Ладно, пусть будет червонный валет.

И в этом валете наконец-то соединилась наша, такая разная, память о Коле и Валете. Укрывшись от ветра за выступом скалы, закутавшись в пальто, прижавшись друг к другу, долго сидим мы молча, глядя на величественную панораму Байкала. А над нашими головами ветер, пахнущий холодной синевой, грустно посвистывает в ветках одинокой сосеночки. И как руки, заломленные в пароксизме горя, печально качаются ветки сосны над голубой бездной. А ветер все посвистывает и посвистывает, однообразно, как свистят по привычке, без мелодии, глубоко задумавшиеся люди. Так, бывало, и Валет, задумавшись, посвистывал… Быть может, сейчас, на девятый день после смерти, печальная душа Валета, прощаясь с миром, рассеянно посвистывая, летит над бездонной его могилой — Байкалом… все быть может… неспроста всеведущий граф Монте-Кристо сказал: