Близнецы - Тесса де Лоо

— Истинная немчура, — прошипел он, — даже спустя столько лет… немчура.

У нее едва хватило сил и самообладания дойти до своей комнаты, где витал отвратительный запах духов и дорогого мыла. Она упала на кровать. Биение сердца отдавалось в голове. Как удалось ему столь беспощадно поразить ее в самое слабое место… может, потому, что он сам, по сути, был наполовину… Ее тошнило. Она лежала с закрытыми глазами до тех пор, пока не затих стук в висках и не раздался гул английских бомбардировщиков, летевших на восток. Сколькими способами можно себя ненавидеть?

Когда все уже перестали надеяться, парикмахер сообщил, что для дедушки Така и его дочери нашелся адрес — у мельника, жившего в польдере, в уединенном местечке. Если бы речь шла только о старике, они бы на это не пошли, но при мысли о том, что они лишатся компании его дочери, считавшей себя непревзойденной красавицей для этой планеты и других мыслимых миров, все облегченно вздохнули. Поздно вечером Мари отвезла ее на велосипеде. На следующий день за ней последовала Лотта — легкий как пушинка старик сидел сзади на багажнике и, умирая от страха, сжимал ее бедра. На улице подморозило, покрытые инеем луга отражали лунный свет. Изогнутые ивы с обрубленными верхушками образовали по обеим сторонам узкой дорожки почетный караул из давным-давно усопших стариков, принимая дедушку Така в свои ряды. Однако тот еще жил и ностальгически вздыхал.

— Ах, Лотта, поверишь ли, будь я молодым, я бы тебя поцеловал, здесь при свете луны…

Лотта, смеясь, обернулась; велосипед опасно завихлял.

— Если вы и дальше будете озорничать, — пригрозила она в шутку, — то мы окажемся в канаве.

Она нехотя высадила его возле дома мельника, который в своих длинных белых трусах стоял в дверном проеме, как привидение. Вся эта операция казалась неправдоподобной и тревожной. Дедушка Так наклонился вперед и поцеловал ее замерзшую руку. Последнее, что она видела, была его лысая блестящая макушка — носить кипу, как его персидский зять, он считал чистейшим вздором.

Впоследствии до нее доходили лишь обрывочные сведения о судьбе дедушки Така, в которых фигурировала одна константа: старик дышит на ладан. Его дочь страдала клаустрофобией наплоской замерзшей ничьей земле, где зря пропадало все ее очарование; в кровь были изгрызены накрашенные ногти. Когда мельника навещали его родственники из соседней деревни, она умоляла их спасти ее — иначе она погибнет от тоски — и взять с собой в обитаемый мир. В итоге они поддались на ее отчаянные уговоры. Так она оказалась в деревне, где в обольстительной позе сидела у окна. По десять раз в день ее просили отойти оттуда и не подвергать опасности не только себя, но и всех тех, кто о ней позаботился. Нет, Флору Божюль обязаны лицезреть — это необходимо ей как воздух; уж лучше сдаться на милость немцам и облачиться в пикантный тюремный костюм в полоску — пусть ее допросит какой-нибудь обаятельный комендант, — все предпочтительней, чем метаться туда-сюда и растрачивать свою жизнь в пропахнувшей капустой анонимности. Она выскользнула из дома и заявилась в районную комендатуру, уверенная в своей неприкосновенности благодаря браку с персидским евреем. Мельник, узнав об этом, посреди ночи выставил из дома ее отца, опасаясь, что дочь его выдаст. Вырванный из глубокого сна, старик рассеянно бродил по лугам. И вновь его радушно приветствовал почетный караул из обрезанных ив, но, глухой и слепой ко всему, он мечтал лишь о теплой кровати. Никто не знал, сколь долго длилась его свобода той ночью. На рассвете, измученный и окоченевший от холода, он угодил в лапы немцев. Дабы оградить себя от формальностей и канители с транспортом, они раз и навсегда положили конец стариковским мучениям, выпустив в него несколько пуль на заднем дворе виллы, где были расквартированы.

Домом Лотты завладел ужас. Убить старика, который почти не занимал места на этой планете. Зачем? И если с его жизнью обошлись так небрежно прямо возле дома, то что ожидало тех, кого отправили по этапу? Лотта пребывала в двойном смятении — именно она доставила несчастного в дом к тому, кто толкнул его в руки убийц. В своей так называемой невинности она вновь оказалась послушным орудием в руках оккупантов. Берегитесь меня! Я еще опаснее тех, кто открыто ведет войну. Я друг и враг в одном лице. Я? Нет никакого «я», но лишь амбивалентное, вероломное «мы», предающее себя в себе… С почти сардонической самоотверженностью она с головой ушла в домашние хлопоты, при этом не считаясь с собой — со своим презренным «я».

Весна медлила с наступлением, как будто крокусы и набухшие почки не могли примириться с войной. Эд де Фриз сбежал из своего укрытия, чтобы забрать ящичек; ему требовались кое-какие вещи, туманно объяснил он. Вооружившись лопатой, отец Лотты вырыл огромную яму, но ящика не обнаружил. Может, они ошиблись в расчете? Попробовали в другом месте. Чем глубже они копали, тем большее подозрение он на себя навлекал. Он принял это близко к сердцу, ведь на кон была поставлена его репутация. Он привлек к работе детей. Несколько дней подряд они тщетно втыкали в землю длинные железные стержни. Макс Фринкель посоветовал обратиться к известному ясновидящему; до войны он жил в Амстердаме, на Курасаостраат. Лоттин отец, испытывавший аллергию ко всему религиозному и сверхъестественному, цинично отверг это предложение. Однако его жена, достаточно окрепшая, чтобы противостоять его предрассудкам, все-таки послала Лотту — а вдруг?

Никаких стеклянных шаров, игральных карт или восточных побрякушек. В своей пустой и деловой конторе, облаченный в серый костюм, парагност был похож на бухгалтера. Лотта заняла место у его стола. Выжидающе на него поглядывая, она не представляла, как начать разговор.

— Вы пришли в связи с пропажей, — сказал он спокойно. — Я вот что вам скажу: он еще на месте. Там есть тропинка между деревьями. Параллельно этой тропинке расположен другой ряд деревьев… — Лотта озадаченно кивнула. — Там он и находится, думаю, около пятого дерева…

Казалось, что он гулял с ней по лесу и, проходя мимо нужного места, указал на него тростью. Причем без всякой внешней показухи, без эффектных трюков и ритуалов. Он говорил тоном, которым сообщают деловые сведения. Она не знала, что и думать — возможно, хоть чуточка фокусов сделала бы его сообщение более правдоподобным.

— Я бы хотела еще кое о чем спросить… — робко начала она, доставая фотографию из сумки, — могли бы вы сказать что-нибудь об этом человеке?

Он взял снимок. Лотта наблюдала за ним с неожиданным для нее спокойствием — ведь она всегда могла пропустить его слова мимо ушей. Он впился взглядом в изображение, потом посмотрел на Лотту, снова на фотографию и снова на Лотту — сквозь нее. Снимок задрожал — будто тот, что был на нем, вдруг ожил сам по себе. Но дрожала рука, державшая фотографию. Экстрасенса затрясло. В страхе он не мог отвести глаз от снимка, потом ослабил узел, развязал галстука и машинально провел рукой по лбу.

— Я… я… не могу сказать, — пробормотал он, тяжело дыша. С измученным видом он перевернул фотографию, как бы не в силах смотреть на нее, и вернул портрет Лотте.

— Вы что, совсем… ничего не скажете? — спросила Лотта.

Он покачал головой и плотно сжал губы. Она положила фотографию обратно в сумку, лепеча какую — то вежливую банальность. Уже на лестнице ей стало неловко оттого, что она оставила человека в таком состоянии.

7

Это уже превратилось в традицию: когда говорить, слушать, ворошить прошлое надоедало, они покидали ресторан, размякнув от еды и сумятицы чувств. Лотта покорно позволила взять себя под руку.

Они находились на Мемориальной площади. Анна остановилась у подножья памятника и чуть наклонилась вперед, чтобы прочитать текст на постаменте. «Cette urne renferme des Cendres provenant de Crématoire du Camp de Concentrations de Floßenburg et de ses commandos, 1940–1945».[77] Она произносила слова с подчеркнутой артикуляцией, присущей всем иностранцем.

Раздосадованная извращенным немецким любопытством, Лотта потащила ее за собой.

— Господи, неужели тебя до сих пор мучают угрызения совести? — воскликнула Анна.

Это было уже слишком!

— Ты переворачиваешь все с ног на голову! — сказала Лотта раздраженно. — Моя совесть чиста. Тогда всю вину я взяла на себя… я была молода и эгоцентрична, думая, что на мне держится Вселенная, что я могу повлиять на чужие судьбы. Заносчивость молодости…

— То, что ты говоришь… — Анна растроганно на нее посмотрела, — касалось и меня… Молодая и эгоцентричная — ты попала в самую точку. Душой и сердцем я болела лишь за одного человека…

Лотта недовольно покачала головой. Эгоцентризм ее молодости нельзя ставить в один ряд с себялюбием Анны — их разъединяла пропасть различий. Анна обладала изощренной привычкой все искажать. Лотта вздохнула. Не так-то просто найти аргументы, чтобы опровергнуть это высокомерное уравнивание. С обиженным видом она пошла дальше.