Молчание - Мишелль Сагара

Но она увидела, что произошло изменение, и знала, что не может уйти; она следовала за Марией, стараясь быть легкой, как насекомое на ее спине. Эндрю рос. Разговаривал. Утверждался. Говорил много неблагоразумных "Нет". Эндрю пытался засунуть в тостер шесть кусков хлеба, сложенных вместе. Эндрю отбирал игрушки у Кэти, а Кэти дергала его за волосы, обмен, который казался несправедливым ему, обиженному и маленькому.

Эндрю так старался быть Старшим Братом, даже если он не понимал, что это означает, когда дело касалось игрушек.

Эндрю стоял в очереди в младшую группу детского сада, с тревогой оглянувшись на свою мать прежде, чем двери открылись, чтобы проглотить его и еще двадцать шесть детей. Эндрю был...

Эндрю был...

Мертвый.

Просто как это искаженное тепло; Эмма удерживала это, но это было сложно. Поскольку удерживая это, она должна была держаться за огонь, и дым, и крики ее дочери и сына; ребенок спал, благодарение богу, ребенок ничего не чувствовал. Она должна была пройти через уплотняющийся дым, через жар лестницы, с внезапным ужасом осознавая, что она спала почти до смерти и смерти звала.

Но Эмма прошла отчаяние, потерю и чувство вины. Она жила с горем, пока оно молчало, если она не касалась или не задевала его. Она жила в его тени, по его прихоти, ежедневно проходя через то, что больше для нее ничего не значило – серые бессмысленные разговоры ее друзей, бесконечное ничто ее будущего.

Эмма знала это достаточно хорошо и смогла выдержать, потому что имела этот неприятный опыт. Даже если это было тяжелее.

Ребенок спал в ее комнате. Кэти была дальше по коридору – в самом конце – в своей кроватке. Эндрю был в своей постели в комнате на полпути вниз. Она схватила малыша и побежала, прикрывая рот, в острой и резкой панике. Она разбудила Кэти, схватила ее, обхватывая одной рукой и прижав ее к левому бедру; ребенок качался в колыбели, неловко и жестко, справа от нее.

Она распахнула дверь в комнату Эндрю ударом ноги; Эндрю проснулся, а Эндрю никогда хорошо не просыпался. Эндрю проснулся, плача. Он часто был дезориентирован, когда просыпался не по естественным причинам. Она старалась говорить спокойно – бог знает, как – и сказала Эндрю, чтобы он быстро следовал за ней.

Он встал на кровати и увидел дым, и реальный страх своей матери, и замер там ночью, возле включенного ночника, единственного реального освещения в комнате.

– Эндрю, следуй за мной – дом в огне!

Эндрю, понимая ее панику, испугался.

Она сделала это неправильно. Он услышал свежий страх в ее голосе и увидел – о, он увидел – что она несла Кэти и малыша на руках. Он был ребенком. Он видел, что она несла их, когда дом горел. Он мог понять это, как цену ее любви к нему.

И как ребенок, он начал кричать, хныкать и поднимать руки, подпрыгивая, требуя, чтобы она понесла его. Это не был каприз, она поняла это. Это был ужас.

Она сделала это неправильно. Если бы только она оставалась спокойной...

Но она не смогла. Она пыталась как-то поднять его, Кэти кричала на ухо, ребенок ворочался. Но она не смогла сделать этого. Она не смогла – она кричала на Эндрю, чтобы он шел за ней, просила его, но она понимала, что он тоже не мог этого сделать. Не сонный. Не в темноте, в пожаре, разрушающим обещание жизни.

Она повернулась и побежала вниз по лестнице. Огонь был в гостиной, огонь в прихожей. Входная дверь чистая, но в дыму, пропитанном горящими вещами. Господи, она должна вынести их. Только – вынести и вернуться прежде, чем станет слишком поздно, забрать Эндрю и вынести его тоже. Мчась, как никогда не бегала, через дым, огонь, кашляя, как Кэти, которая кашляла между плачем.

А затем ночной воздух, дым, вырвавшийся за ней, поскольку она мчалась по дорожке, а в ее босые ноги впивались мелкие камешки и обломки. Ее соседи, как она заметила, стояли в темноте, но сзади темно не было, это был костер. Не ее дом, не ее дом...

Она протянула Кэти соседке, вручила малыша ее мужу и, повернувшись к дому, снова помчалась по дорожке.

А огонь встретил ее в прихожей возле двери...

Эмма прорвалась сквозь огонь, память об огне, крик, который сметал любую мысль, все рациональные слова.

– Мария, – сказала она голосом, который был за пределами памяти, но достаточно сильным, чтобы вынести боль и отчаяние. – Идите.

Пора спасти вашего сына.

Она подняла руку – руку, которую могла реально видеть – Марии, а Мария уставилась на нее, ее лицо побелело и покрылось потом от жара, и она остановилась там, на гребне волны и осознала, что всякая надежда уже потеряна.

Она была не в пожаре.

Она была в мечте о пожаре, в той, к которой она возвращалась ночь за ночью и каждую минуту бодрствования: в той, когда она все сделала правильно; или в той, где огонь не распространился так быстро; в той, где она смогла подняться по лестнице и в маленькую комнату сына к своему испуганному малышу; в той, где она могла забрать его и нести. Не назад к двери; это было смертью.

Но к окну, которое выходило на козырек над крыльцом. В ее комнату, где он спал, пока ему не исполнился год. К тем окнам, которые она могла разбить и через которые она могла бросить кричащего ребенка, потому что, даже если бы он что-то сломал, он был бы жив.

И стоя возле нее, Эмма Холл тоже была в ее мечте.

Мария посмотрела на руку Эммы и мгновенно поняла, как чертовски много видела Эмма.

Эндрю закричал.

Рука Эммы была крепка.

Мария схватила ее, и они вместе пошли сквозь огонь вверх по лестнице, где дым лежал как одеяло. Они вошли в комнату Эндрю и увидели его, стоящего на кровати, кричащего и кашляющего, и его глаза расширились, потому что он увидел свою мать.

Эмма открыла настоящие глаза и увидела настоящее лицо Марии с мокрыми дорожками слез на щеках. Мария открыла настоящие глаза и взглянула на Эмму, а затем она посмотрела мимо плеча Эммы и ее глаза расширились.

– Эндрю! – Она видела его, хотя Эмма не дотрагивалась до него.

– Мама!

Мария оттолкнулась от пола и побежала к нему, широко раскинув руки; она схватила его, а он ударил ее по лицу и шее прежде, чем обвить руками ее шею; и он рыдал, в то время как она держала его, прижав губы к его волосам, ее тело было щитом, через который ничего – вообще ничего – не пройдет.

– Нам нужно идти, – мягко сказала ей Эмма.

Мария сглотнула и кинула.

– Огонь...

– Я думаю, огонь не убьет нас теперь.

– Ты не уверена.

– Нет. Но нам нужно уходить.

Руки Марии напряглись вокруг сына.

– Что произойдет, когда мы уйдем? – Спросила она Эмму.

– Я не знаю. Мне жаль.

Мария снова кивнула, и Эмма поняла почему она не пошевелилась.