Молчание - Мишелль Сагара

– Ты почти там, дорогая, но я хотела предупредить тебя – у тебя немного времени. Ты проникла в мальчика и огонь замедлился. Ты завладела его вниманием. Но...

Кашляя, Эмма кивнула. Она снова потянулась к Марии Копис, но на этот раз, закрыв глаза, она потянулась своей другой частью. Той частью, которая покинула ее тело в приемном покое больницы.

– Держись, дорогая. Держись столько, сколько сможешь.

Она спросила бы Маргарет, что та имела в виду, но времени не было.

Огонь охватил ее руки, прожигая кожу, жилы, сухожилия. Она прикусила губу, прокусив ее, мешая себе кричать – но едва-едва и только потому, что держала Эндрю, а Эндрю был напуган.

Эндрю не переставал быть испуганным.

Душа огня наползала ядовито-зеленым пламенем на обломки двери, охватывая острые края недавно сломанных досок.

Они были в стороне от него, не совсем немного, а полы здесь выглядели подозрительно нестабильными.

– Где произошло возгорание? – Прошипел Чейз.

– В подвале. Под задней частью дома. – Эрик перекатился по полу вдоль стены. Стена обеспечивала бы отличное укрытие, если бы не большие проемы, занятые стеклами. Здесь все почернело; краска отшелушилась и свернулась, и не только вокруг окон, ковры превратились в пятна расплавленной пластмассы.

Но душа огня не распространялась каким-то особенным способом.

Это было хоть что-то, за что можно было быть благодарным.

– Чейз?

– У меня чисто.

Эрик чувствовал душу огня чуть выше своей головы. Эти чертовы дома с их огромными окнами. Даже в дешевых домах они были повсеместно.

– Я бы сказал, что они знают, где мы, – добавил Чейз.

– Без шуток. – Эрик достал кинжалы.

Чейз вытащил из кармана зеркало.

– Где твое?

– Нету.

– Черт, Эрик, о чем ты думал?

– Не бери в голову. Это только выбьет тебя из колеи.

Чейз повернул зеркало так, чтобы оно поймало свет через рваное отверстие, которое было на месте двери.

– Трое.

– Лонгленд.

– Ага. Еще двое.

– Одежда?

– Уличная одежда. Никаких униформ.

– Значит они уже были в Торонто.

– Или это, или старуха становится слабой.

Эрик поморщился.

– Не называй ее так, Чейз. Ты знаешь, ее это бесит.

Чейз пожал плечами и убрал зеркало.

– У нас проблемы, – мрачно сказал он Эрику.

– Насколько большие?

– У Лонгленда Эллисон.

Эмма никогда не боялась огня. Он всегда очаровывал ее.

Искусственное освещение. Камин. Бунзеновские горелки. Даже пламя газовой плиты. Но это было в другое время, она находилась достаточно далеко, чтобы чувствовать только тепло.

Здесь не было тепла. Тепло было более мягким.

Когда-то она сломала руку, и тот щелчок был быстр и менее болезнен, чем это. Она почти отпустила, но поняла, что огонь обжег только ее руки.

Нет. Даже не руки, не настоящие руки. Огонь еще не добрался до этой комнаты. Она смутно помнила, что Эндрю угорел от дыма; так что была вероятность, что огонь не доберется до этих комнат.

Помня слова Маргарет, она держалась. Было ощущение, что она держится за раскаленную дверцу печки. Это было почти на грани возможности, она была готова закричать и принять поражение, открыв глаза и отступив в свое тело и мрачную действительность, если бы не Эндрю Копис, который ждал ее с той стороны темноты, где боль была самой сильной. Ради него она держалась.

Но этого было недостаточно, чтобы держаться.

Она осознала это, пытаясь цепляться за мысль, пока боль не смыла ее, снова и снова, словно она была берегом, а боль – океаном, который накатывал на нее. Было не достаточно держаться. Держаться.

Нет, этого недостаточно.

Это было как дыхание, как сердцебиение, эта боль и ее осознание, но она углублялась в ее мыслях до тех пор, пока боль не могла более этого смыть. И когда это произошло, она прошла через огонь, как раньше проходила через холод.

На другой стороне огня, даже не понимая, что искала, она, наконец-то, нашла тепло.

– Мария.

Желание окунуться в это тепло, подальше от огня, было таким сильным, что походило на силу тяжести, которая притягивает – быстро – к основанию утеса с его вершины. Но она стояла на вершинах множества утесов и никогда не бросалась вниз. Она услышала на расстоянии внезапно приглушенный от шока или боли голос Марии, и осознала, каким было тепло.

Эмма никогда раньше не испытывала ничего подобного, но у нее была довольно правильная мысль, что вливаясь полностью в жизнь другого человека – любого другого человека, независимо от того, что к нему чувствуешь – не очень хорошо. Но это было тяжело. Она попробовала это однажды, и что? Это была радость, пока не стала утратой и болью.

Определение границ с Натаном было сложным; а принять границы, которые он определил для себя – тем более.

Она не любила Марию Копис. Она даже не знала ее.

Но, не любя, не зная, она все же была вовлечена в часть ее жизни.

Часть была приятная, потому что она попросила Марию думать о хорошем – как будто она была диснеевским каналом – и Мария приложила все усилия, чтобы справиться. Эмма чувствовала любовь, страх и огорчение за своих детей и все эти чувства были смешаны и переплетены. Она не могла осознать какова радость от смены подгузника, но видимо Мария могла.

Она смогла услышать первые слова Эндрю, хоть и не смогла вообще их понять. Мария могла. Или думала, что могла. Родители с маленькими детьми часто бывают глупы, как и она. Она увидела, как Эндрю сделал первые шаги. Видела его бег – и падение, которое он очень не любил – и видела, как он настаивает на том, чтобы есть самостоятельно.

Кэти появилась следующей, но Эндрю был переплетен с Кэти и кратким появлением кого-то, кого Эмма никогда не встречала, но уже вторглась одновременно любовь и ненависть. Он был выше Марии и молод, даже красив с темными волосами и глазами, и улыбкой, такой медленной и ленивой, что дух захватывало. Дети любили его. Мария любила его.

А он? Он любил их, может быть. Он любил больше себя. Эмма видела выражение его лица, когда он думал, что никто не смотрит. Видела телефонные звонки, которые он делал, ложную веселость от случайных звонков, не ослеплявших Марию. Он легко врал.

Правда проявилась с трудом.

Там были тени. Гнев. Утрата. Медленное принятие смертельной необходимости. Или любви. Это было сложно и Эмма отчаянно пыталась не смотреть на это, и не только потому, что боялась без предупреждения и без приглашения входить в спальню Копис.

Но она видела, что мужчина ушел – и это до сих пор причиняло боль – и она видела борьбу за то, чтобы быть разумной, нормальной матерью, почти без денег, с двумя детьми и вот-вот готовым появиться на свет третьим. Борьба за то, чтобы найти радость в доме с тонкими стенками и переполненными, загроможденными комнатами, было тяжело и в то же время вознаграждалось. Эмма чувствовала это, но не понимала.