Волгины - Георгий Шолохов-Синявский

Он быстро подошел к кровати, склонил голову и почувствовал, как горячие руки обняли его за шею. Павел ощутил сбивчивые толчки материнского сердца, родной, ни с чем не сравнимый запах, — и большой, огрубелый человек, много поживший, и сам отец, показался самому себе маленьким и неразумным.

— Что с вами, мама? — спросил Павел. — Разве ж можно так хворать?

Он осторожно дотронулся до ее дряблой щеки, присел у изголовья.

Тетка Анфиса, как страж, встала за его спиной, скрестив на груди жилистые руки. Александра Михайловна слабо сжимала руку сына, смотрела на него со смешанным выражением неуверенной радости и печали.

— А где же Татьяна? — спросил Павел, оглядываясь.

— А ты разве не знаешь? Вот тебе и раз! Мы ж тебе писали… Эх, сынок, сынок… — Часто отдыхая, Александра Михайловна стала рассказывать, как Таня добровольно вступила в отряд медицинских сестер, какое проявила упрямство и как потом уехала на фронт. — Отец тоже в ополчение записался… С работы куда-то в парк ходит, на животе ползает с винтовкой, все штаны изорвал… Остались мы с ним вдвоем. Пусто стало в доме, так я написала Анфисе. Спасибо — приехала, все не так тяжело мне. — Александра Михайловна передохнула. — А третьего дня так схватило за сердце — думала, и не повидаю тебя, погнала старика: беги скорей, давай телеграмму. Ты уж извини, сынок, что оторвала тебя от дела.

— Что вы, мама! Я бы все равно приехал, — смущенно сказал Павел.

Александра Михайловна стала задыхаться, то и дело прикладывая к глазам платок.

— Не сказала я тебе, Павлуша, главного… У Алеши… жену-то, Катю, убило бомбой… И ребеночек ихний пропал. Таня написала. Анфиса, дай Павлуше письмо.

Все еще не имея сил охватить разумом смысла этой новой вести, Павел удивленно смотрел то на мать, то на Анфису.

— Успокойся, сестрица, — сказала тетка. — Что же теперь поделаешь? Слезами-то не вернешь ее теперь, только себя надорвешь.

Она сунула в руки Павла письмо. Он подошел к окну, откинул штору и при тусклом свете, проникавшем через переплет синих лент, прочитал:

«Дорогие папа и мама, решила я не скрывать от вас Алешиного горя. Встретилась я тут с ним, недалеко от передовой, и он рассказал мне все… Пусть это известие не убьет вас, а придаст силы, как оно придало их мне… Знайте — такого врага у нас еще не было… такого кровожадного и подлого, как фашизм… Но вы не расстраивайтесь, мои родные. Всякая капелька сил для борьбы…»

Павел склонил на грудь свою большую бритую голову, и глубокая складка, необычно старившая его и придававшая, лицу какое-то новое, сосредоточенное выражение, крутым изломом залегла от губ к подбородку.

2

Не дождавшись прихода отца, Павел сам решил съездить к нему на фабрику.

Прохора Матвеевича вызвали в контору. Скрипнула дверь. Павел обернулся: к нему подходил отец. Как он изменился! Крутые плечи его опустились, поношенный, пестревший пятнами лака пиджак свисал с них мешком. Усталые, в красных прожилках глаза смотрели из-под седых бровей озабоченно и сурово.

— Приехал, — буркнул Прохор Матвеевич, нервно пожимая руку сыну. — Выйдем во двор. Тут поговорить не дадут.

Они вышли в фабричный скверик, присели на скамейке у маленькой клумбы с запыленными увядшими петуниями.

— Дома был? — спросил Прохор Матвеевич.

— Был… Я оттуда…

— Об Алешке узнал?

— Узнал…

— Получили от Алешки письмо, пишет — отправил Катю с дитем на Кавказ, а через неделю Танюша написала совсем другое… Вот и не поймем: то ли скрыть от нас хотел Алеша, то ли по дороге сюда это с Катей случилось… Мать чуть совсем не опрокинулась от такого удара. Я на фабрике весь день. Танюшка улетела… Все одно к одному…

— Все обойдется, батя… — сказал Павел.

— Обойдется? Наши Смоленск оставили, слыхал?

— Слыхал…

— Алешка в армию добровольно пошел, — недобро сощурился старик. — Большое дело бросил… Это тоже слыхал?

— Еще не известно, было ли это нужно, — заметил Павел. — Он на транспорте больше пользы принес бы. Вот и тебе совсем не к чему было соваться в ополченский полк…

Прохор Матвеевич заерзал на скамейке.

— Не твое дело…

Павел сдвинул на затылок засаленную защитную фуражку.

— Ладно, батя. У всех у нас на душе несладко. Отпросись-ка с работы, да поедем домой. Там потолкуем…

Спустя полчаса отец и сын сидели на балкончике.

— Вот что, — предложил Павел, поглаживая толстой пятерней голую лоснящуюся голову, заберу-ка я мать к себе в совхоз… Там спокойнее У вас уже зенитки стоят, видал?

— Это ты с ней поговори, — сказал Прохор Матвеевич. — Не поедет она. Дом не бросит… Потом неведомо, что еще будет. Она — там, я тут. Какое бы горе ни случилось — вместе, сынок, оно легче. Я ведь тоже могу с копыт долой, — сознался Прохор Матвеевич.

— И ты поезжай. Чего тебе тут? Не век же ты на фабрике торчать будешь? — осторожно заметил Павел.

Прохор Матвеевич заволновался:

— Нет, сынок, с фабрики я никуда не пойду. Что я, дезертир какой — с производства в такое время тикать? Никуда мы со старухой не поедем… Прошло то время…

— Да ведь немец Ростов бомбить будет, — не отступал Павел.

— Так что же? Город бомбить будет, а мы врассыпную, кто куда? Все, что создавали своими руками, бросать? Никуда я из города не поеду…

Прохор Матвеевич упрямо сдвинул седые клочковатые брови. Развалившись в плетеном кресле, Павел сердито сопел, густо дымил папиросой.

Слышно было, как ветер скучно шелестел листьями тополя, мел по улице клочки бумажек. Вечерело.

Павел что-то шепнул Анфисе, и та принесла из погреба полный глиняный кувшин совхозного «муската». Прохор Матвеевич насмешливо хмыкнул:

— Это в честь чего же пировать будем?

— Не пировать, батя, а отведать вина совхозного производства, — не моргнув бровью, заметил Павел. — Такое дело ни при каких обстоятельствах не воспрещено.

— Ни с горя, ни с радости, а так — вхолостую, значит? — сдвинул брови старик. Он неохотно потянул вино из стакана, почмокал губами, вздохнул. — Вино доброе, ничего не скажешь.

Павел испытующе глядел на отца.

— Вижу я, батя, упал ты духом, — сказал он.

— Я-то? Напрасно так думаешь… Я вот умом прикидываю, как бы нам всем быть еще сообразительнее и крепче, чем в восемнадцатом году, когда сюда шли немцы…

Прохор Матвеевич поставил стакан, приблизил порозовевшее, чисто выбритое, с обвисшими дряблыми складками лицо к Павлу, спросил:

— Зачем из Ростова советуешь ехать? Зачем?

Павел смущенно ответил:

— Теперь не советую. Ведь ты же ополченец и будешь там, где мать, а мать будет там, где ты…

Прохор Матвеевич укоризненно покачал головой.

— А ты и не знал, что у тебя такая мать? Ты, брат, не гляди, что она все квохчет и сердце у нее больное. Она, сынок, такая… Да и я… Что бы ни случилось, я не уйду из города первым. Прирос я к его камням за сорок лет. Ты это понимаешь? И не знаю, какая сила оторвет меня от них.

Прохор Матвеевич раздельно добавил:

— Никакая сила… Ни-ка-кая…

3

Перед отъездом из города Павел зашел в Зернотрест. Трестовская секретарша, увидев Павла, обрадованно вскрикнула:

— Вы уже приехали? Прилетели на самолете? Когда вы получили нашу телеграмму?

Павел недоуменно пожал плечами.

— Я не получал телеграммы. Ее получили, наверное, без меня. И не прилетел я, а приехал на машине.

По нетерпеливой речи секретарши Павел заключил, что вызов его в трест был не совсем обычным. «Опять какая-нибудь комиссия из Москвы», — подумал он, входя в кабинет директора.

— Ты когда приехал? — не поздоровавшись, сердито спросил директор Зернотреста Иван Капитонович, когда Павел грузно опустился в кресло. — Ты что же это? Третий день сидишь в городе, и нет того, чтобы заглянуть в трест. Почему не заходил? Нехорошо, нехорошо. Ну, здравствуй… — только теперь протянул руку Павлу директор треста.

Иван Капитонович Кузьменко, тучноватый, с бритой бугроватой головой, с редкими оспенными рытвинками на смуглом, словно закоптелом лице, отличался той особенной, смешанной с добродушием грубоватостью и спокойной самоуверенностью, которые свойственны людям большого делового размаха.

Свыше десятка совхозов входило в трест, руководимый Кузьменко.

С Павлом Волгиным у него были более короткие отношения, чем с другими директорами. Он говорил ему «ты», вне дела держался просто, по-приятельски, а в делах был особенно крут и придирчив. Когда-то он руководил совхозом Павла и теперь проявлял особенную нетерпимость к его недостаткам. Он вникал в каждую мелочь совхоза, ревниво следил за его развитием, радовался, когда дела у Павла шли хорошо, и становился раздражительным, когда совхоз, с которым была связана лучшая пора его жизни, в чем-нибудь отставал.