Волгины - Георгий Шолохов-Синявский

Чуть только стала брезжить заря и прокричали вторые петухи, Дудников и Микола, ночевавшие в клуне на душистом сене, встали, вышли во двор.

Что-то мутно белело у плетня. Дудников подошел и увидел Парасю. Она сидела у ворот с ребенком на руках.

— Рано, милая хозяюшка, встала, — удивился Дудников. — Чего так?

— Мы по очереди. То тетка Марина, то я сидела, чтобы германов не прозевать, чтобы вам поспать спокойно.

Дудников с минуту молчал, не зная, что сказать от удивления.

— Да вы что, хозяюшки? Никак, часовыми возле нас были? Вот это женщины… Ай-ай-ай… Слышишь, Микола?

Цокнула дверная щеколда. Вышла Марина, высокая, прямая, в белой холщовой сорочке. Она сунула Дудникову увесистый узелок.

— Держите, добрые люди. Тут вам кое-что на дорогу, — тихо проговорила она. — Да не идите вы на Старые Дороги. Село тут есть такое великое. Дуже там немцев богато. А идите на Зубаревичи. Вот тут прямо все лесом да лесом, на восход солнышка, так и идите.

— Спасибо, тетки, — растроганно ответил Иван Дудников.

— Щиро дякую, маты, — в тон товарищу поблагодарил Микола.

— Вертайтесь скорее! — послышался голос Марины.

— Вернемся.

И голоса у плетня затихли, только слышались удаляющиеся ровные шаги, но и они вскоре растаяли.

КНИГА ВТОРАЯ

Часть четвертая

1

На Дону и на Кубани по утрам ярко горели тихие зори. Их не тревожил дальний гром войны, и степь, утратившая пестрые краски, лежала после бурной страды безмолвная и пустынная. Рабочих рук не хватало, и все же жатву кончили в ранние сроки. Многие колхозы и совхозы управились со сдачей хлеба раньше, чем в прошлом году.

В совхозе, которым руководил Павел Волгин, трудовая жизнь текла попрежнему — напряженно и торопливо. Совхоз сдал государству хлеб первым в области. С полей уже свозили серебристо-желтую, как ярый воск, солому, кое-где начинали пахать под зябь, — работы было много, и директор целыми днями ездил по степи, присматривая, торопил людей. Домой он возвращался поздно вечером, наскоро ужинал, наспех прочитывал запоздалые газеты. Вести с фронта беспокоили, но задумываться над ними долго было некогда: хозяйственные дела отвлекали от тревожных мыслей.

Как то раз, вернувшись домой в сумерки, Павел застал жену взволнованной.

— Тебе телеграмма от отца. Просит проведать: мать больна, — сказала Евфросинья Семеновна.

Павел несколько раз перечитал телеграмму.

— До войны редко у них бывал, так хоть теперь проведай, — недовольно хмурясь, сказала Евфросинья Семеновна, и в темных, как черносливы, глазах ее вспыхнул упрек: — Ты же собирался привезти их в совхоз… Забыл?

Павел махнул рукой:

— Ты что, смеешься? Время-то какое.

Он решил ехать в город утренней зарей, не дожидаясь поезда, на своем шестиместном «бьюике», за два месяца до войны подаренном ему наркомом.

Отдав необходимые распоряжения заместителю и старшему агроному, Павел быстро собрался в дорогу. Мысль о болезни матери, о том, что он не сдержал своего новогоднего обещания, не давала ему покоя.

«Если старик дал телеграмму, значит дома положение действительно серьезное», — думал Павел.

Ему вспомнилась добрая улыбка на полном, с нездоровой желтизной лице матери — эту бледность он заметил еще в новогодний свой приезд, но не придал ей значения, — вспомнилась ее трогательная заботливость, словно все трое сыновей были не взрослыми людьми, а маленькими детьми и шагу не могли ступить без ее материнской помощи.

И странно, впервые за многие годы Павел так живо представил мать и рядом с ней ворчливого отца, впервые почувствовал к ним такую сыновнюю нежность, что сердце его больно защемило.

Чтобы немного смягчить свою вину перед родителями, Павел велел жене положить в машину четвертную бутыль натурального, выдержанного с прошлой осени розового «муската», зарезать двух жирных гусаков да к ним прибавить еще сотни две яблок какого то диковинного сорта, позванивающих в руках, и кремово-белых, как слоновая кость.

Евфросинья Семеновна уже совала в машину какие-то узелки. Лицо у нее при этом было сердитое и виноватое.

— Разве ж я не могла тоже съездить к ним раньше? Да разве ж с тобой куда вырвешься, ворчала она. — Ты своих детей скоро позабудешь…

Павел только смущенно покрякивал. Он готов был ехать в ночь, если бы… если бы не экстренное совещание управляющих отделениями, которых он велел созвать еще до получения телеграммы на десять часов вечера в контору. Надо же обсудить план осенних посевных работ.

Он так и не сумел заснуть в ту ночь, а спал дорогой, сидя в кабине шофера, склонившись головой на его плечо.

Перед самым Батайском задремал в последний раз и открыл глаза, когда подъезжали к переправе через Дон. По побуревшему от летнего зноя займищу текли светлые волны горячей дымки. Терпкий запах увядающих луговых трав стоял над Задоньем.

Было половина двенадцатого.

— Ехали нормально, — сбив на затылок старую смушковую кубанку, заявил шофер.

Голова Павла была уже свежей. Короткий сон подкрепил его. Сказывалась привычка быть нетребовательным и умение приноравливаться ко всяким неудобствам.

Павел с любопытством всматривался в громоздившийся на высоком берегу город. На нем, казалось, лежала серая вуаль. День был тусклый, пыльный. Солнце еле просвечивало сквозь желтоватую мглу. Густой запах дынь, мокрых просмоленных досок притекал с пристани.

— Товарищ директор, видите зенитки? — кивнул головой шофер.

Внимательно присмотревшись, Павел увидел по всему левому берегу и особенно густо у железного, выгнутого ажурной аркой моста не совсем тщательно замаскированные зенитные орудия.

Вид городских улиц изумил ого. Многие витрины магазинов были заложены кирпичом, на одном из перекрестков возвышалась бетонированная крыша бомбоубежища. Окна домов, словно решетками, были перекрещены наклеенными матерчатыми лентами: это должно было предохранить стекла от взрывных волн во время бомбежек.

Береговая улица показалась Павлу более пустынной, чем в мирное время. Восточный ветер гнал по булыжнику песчаную пыль. Перекрашенные в пепельный цвет домики глядели уныло, серые от пыли акации никли от суховея, и все те же синие и черные ленты уродовали окна.

Еще не было разрушений, а война уже исказила веселый, улыбчивый облик города.

Машина остановилась под знакомым Павлу развесистым тополем. Тягостная тишина покоилась у дома. Двухэтажный особнячок насупился, как призадумавшийся старик, а балкон, на котором все трое братьев — Алексей, Виктор и Павел — стояли, казалось, еще вчера и разговаривали, взволнованные встречей. Нового года, и совсем выглядел обветшалым.

Павел, обычно входивший в квартиру отца с веселыми шутками (густой бас его при этом катился по всему дому), на этот раз, приказав шоферу заехать во двор, почему-то на цыпочках поднялся по скрипучей лестнице на второй этаж.

Ему открыла высокая, плоская, как тарань, женщина, которую он сразу в полумраке передней не разглядел. По, войдя в комнату, он узнал старуху: это была тетка по матери, Анфиса Михайловна, жившая в одной из придонских станиц.

— Тетя Анфиса! Сколько лет, сколько зим! — стремясь отогнать дурное предчувствие о наихудшем, что могло ожидать его в родительском доме, вскрикнул Павел и одной рукой обнял старуху за сухие плечи. — Приехала проведать? Давно?

— С неделю, а ты… явился-таки, — неласково буркнула тетка Анфиса. — Слава богу, хоть одного племянника повидала за двадцать лет. Да тише, тише… И вправду можно подумать — обрадовался…

Опаленное жгучим донским солнцем, цвета печеной тыквы лицо ее со впалыми, высохшими щеками и словно окаменелым, плотно сжатым темногубым ртом ничуть не изменилось при виде Павла. Повязанная ситцевым платочком, в широкой кофте и длинной старомодной юбке из грубой шерсти, прямая и все еще статная, как солдат с хорошей выправкой, она всем своим видом выражала невозмутимое хладнокровие, говорила ворчливым мужским голосом.

— Догадался-таки проведать больную матерь. Как же это ты додумался? — насмешливо спросила тетка Анфиса.

— Давно собирался, тетя Анфиса. Да сами знаете — дела… То сев, то уборка, — смущенно оправдывался Павел.

— Дела, все дела. Задубели вы все со своими делами, — осуждающе сказала Анфиса.

— Павлушенька… — послышался из спальни слабый голос Александры Михайловны.

— Иди, — сердито подтолкнула племянника Анфиса.

Почему-то робея, как мальчишка, и чувствуя себя непоправимо виноватым, Павел вошел в спальню.

В полумраке он различил кровать и утонувшее в высоких подушках, неузнаваемо осунувшееся лицо матери.

Он быстро подошел к кровати, склонил голову и почувствовал, как горячие руки обняли его за шею. Павел ощутил сбивчивые толчки материнского сердца, родной, ни с чем не сравнимый запах, — и большой, огрубелый человек, много поживший, и сам отец, показался самому себе маленьким и неразумным.