Русская война 1854. Книга четвертая - Антон Дмитриевич Емельянов

это время до пары минут. Потом… Пока поршень внизу, мимо калильной головки подается топливо — сразу оно не загорится, так как кислорода тут после прошлого взрыва еще нет. А вот как поршень вернется, добавив недостающий элемент — новый взрыв и новый цикл.

После первого ручного нагрева дальше головка будет греться уже от работы движка, но… Если поставят малые обороты или запустят на морозе, может и встать. Я добавил в схему термометр, чтобы оператор машины знал, когда нужно дополнительно подогреть или, наоборот, остудить головку. Больше 600 градусов тоже плохо — взрыв случится раньше, и двигатель собьется с ритма.

Какие еще могут быть проблемы? Задний ход — помнится, у первых дизелей их не было. А тут наоборот — плюсы всего двух тактов — придется, конечно, поработать ручками, поймав момент, но движение маховика можно будет запустить в любую сторону. Что еще? Надежность? Так с ней, учитывая простоту схемы и минимум деталей, что случится? Тут ведь даже топливный насос не нужен, считай, одна механика, которую в случае поломки сможет повторить кузнец даже в самом дальнем селе.

Осталось последнее — прикинуть мощность. Тут я что-то вспомнил из будущего, что-то добавил сам, опираясь на уроки Лобачевского, и вышло примерно 0,2 литра на лошадиную силу. Маловато: для одной лошадки придется делать мотор на пять литров, но… Учитывая всеядность мотора и надежность, я попробую. Поверю в теорию этого немца, поверю в Юлию Вильгельмовну, которая, как оказалось, так верила в меня[17].

Усталость накрыла уже с головой, и я из последних сил добрел до кровати. В голове все плыло — тысячи формул, тысячи открытий будущего расталкивали друг друга в стороны, но я оставил их на утро. А утром ничего не было! Я открыл глаза и неожиданно понял, что кровавая пелена, в которой я находился все это время, пропала. Я снова стал собой, снова мог думать, мог чувствовать, но… Вместе с яростью и холодом исчезли и недавние идеи. Словно я мог сделать выбор, что вспомнить, что впустить в этот мир, и я сделал. Отказался от смерти и выбрал жизнь.

Бывает ли так? Не знаю, со мной вот было.

Я вышел из палатки, прошелся по аэродрому, здороваясь с пилотами, и те от каждого слова вспыхивали радостью.

— Ожил!

— Снова как раньше!

— Капитан вернулся!

Я слышал все эти перешептывания и улыбался. Я на самом деле был рад вернуться, не понимал до конца, что со мной стряслось, но знал, благодаря кому смог выкарабкаться. Благодаря друзьям, которые удерживали, несмотря ни на что. Благодаря Лешке, который не сдался. Благодаря Юлии, которая даже с того света напомнила мне, кем я всегда хотел быть.

Я сам не заметил, как дошел до полковой церкви. Не роскошного храма, а обычного деревянного сруба, который силами всего корпуса поставили для Павла Яковлевича. Никогда раньше сюда не заглядывал. Все не было времени, а вот сегодня не смог пройти мимо. Почему? Неужели я настолько проникся этой эпохой, что решил искать ответы не в науке, а в боге? И это после того, как грек чуть не отказал Юлии в погребении⁈

С другой стороны, как раз Павел Яковлевич его и остановил. Я стоял в раздумьях, когда священник неожиданно сам вышел мне навстречу.

— Кажется, вам стало лучше, Григорий Дмитриевич, — он посмотрел на меня, словно пытаясь разглядеть что-то невидимое.

— Лучше, но… — я не знаю, почему решил спросить. Наверно, возникло желание получить хоть какой-то ответ. — Вчера я был готов создать что-то страшное, но остановился. Вчера, когда я почти решился на этот шаг, со мной словно были все знания мира. Но сегодня они меня оставили. Почему так?

— Наверно, мне было бы невместно делать самому такие выводы, — задумался Павел Яковлевич. — Но я человек простой и говорю то, что вижу. Когда я встретил вас и Юлию Вильгельмовну в тот день, то не кривил душой, когда говорил, что она пожертвовала собой. Такое не проходит бесследно для тех, кто рядом.

— Не понимаю.

— Вы мало знаете о вере, но это не страшно. Зачем я тут, как не говорить о боге? Вы слышали, что такое благодать?

— Свечение вокруг голов на иконах?

— Это нимб, но, наверно, его в какой-то мере можно назвать проявлением благодати. Вот только на самом деле она — это дар бога человеку, чтобы тот мог спастись. Святые, те, кого она коснулась, сохраняют ее в себе, и люди порой стремятся прикоснуться даже к их останкам, чтобы стать ближе к богу.

— И как это связано со мной?

— Католики считают, что благодать всегда приходит сама по себе, и ее нельзя заслужить, — Павел Яковлевич продолжал, словно не услышав вопроса. — Протестанты пошли и того дальше, называя ее незаслуженной благодатью. Ловко, да? Чем меньше заслужил при жизни, мол, тем выше и шансы…

— И что, она во всех религиях есть? — мне стало интересно.

— В исламе ее называют баракат, и благословлено все, что связано с пророком. Помнишь вещи Мухамеда, которые вы захватили у султана? Так вот эта потеря оказалась еще тяжелее, чем можно было подумать, — Павел Яковлевич на мгновение погрузился в мысли, словно что-то вспоминая. Точно, он же совсем не готовился к этому разговору. — В индуизме благодать называют крипой, что можно перевести как милость. И подобно католикам индусы верят, что крипу нельзя заслужить, но в то же время они еще и считают, что только она помогает освободиться от великого страха.

— А что… — начал было я.

— Я не специалист по чужим религиям, — Павел Яковлевич развел руками. — Так что лучше расскажу о нас. В православии благодать — это божественная сила и божественное действие, которое господь являет греховному человеку… Чувствуете, тут мы похожи даже с протестантами? Но есть и отличие. Цель, ради чего приходит благодать. Мы верим, что она приходит каждый раз не просто так, а чтобы мы стали лучше, чтобы стали ближе к нему.

— И?

— Рядом с вами был человек, который пожертвовал собой. Вы почувствовали в себе неведомые силы и были готовы упасть во тьму, в грех, но вместо этого справились. Я ведь прав, что в итоге вы не остались с пустыми руками, а использовали момент для чего-то хорошего?

— Верно.

— Тогда, мне кажется, вас коснулась благодать божья, — батюшка улыбался.