Утраченные звезды - Степан Янченко

— А как же с вашим заводским делом, с инженерной специальностью? — осторожно спросила Татьяна Семеновна, боясь задеть больное место в душе Софьи.

— На завод и на свое инженерное образование я махнула рукой, как на незадавшееся дело.

— И без сожаления? — еще усомнилась Татьяна Семеновна в своем наблюдении.

— Без сожаления! — весело и как бы без оглядки в свое прошлое воскликнула Софья. — Больше того, я уже укрепилась в мысли, что время, отданное институту и заводу, было потеряно для накопления моего торгового капитала, а те мои годы — впустую ушедшими для моего главного дела.

— А что, ежели время изменит образ жизни в строну от частного капитала? — сказала Татьяна Семеновна, пытливо глядя Софье в волоокие глаза. — Или, скажем, люди труда захотят изменить строй жизни, ориентируя его на общественную собственность.

Софья спокойно, с иронией взглянула на Татьяну Семеновну и насмешливо проговорила:

— Опять в социализм? — и вдруг окрепшим голосом произнесла: — А мы не допустим никаких изменений и новой ориентации в сторону от частного капитала и не отступим от своего главного дела.

Татьяна Семеновна не стала уточнять, в чем Софья видит свое главное дело, было и так понятно: оно было для нее в накоплении торгового капитала, хотя он, ее капитал, был примитивным, спекулятивным, но стал целью ее жизни, как спортивные тренировки, не приносящие, однако, ни спортивного мастерства, ни спортивных рекордов.

Они сидели в зале на мягком, с высокой спинкой диване, от которого пахло теплой пылью, как от полевой дороги в летний жаркий день. По сторонам стояли такие же мягкие и пыльные два кресла, и кругом были дорогие заморские ковры с яркими узорами. Ковры были тоже толстые и мягкие.

Татьяна Семеновна уже знала, что Софья все это накупила со своих торговых капиталов, очевидно, стремясь создать теплый, мягкий квартирный комфорт, не замечая, однако, от этого всего ни удушливости, ни пыли. Не замечая и того, что эта коверная пыль удушила в молодых хозяевах, в прошлом в дельных инженерах остаток духовных потребностей, интерес к общественной жизни, заставила их забыть о существовании театра, библиотек, художественного музея, журналов, газет. Они уже давно не прочли ни одной книги, а вместо книжных шкафов в зале стояла во всю стену от пола до потолка дорогая, орехового дерева стенка, наполненная непонятным стеклом и фарфором.

Неужели к этому они должны сводить свою жизнь? — думала Татьяна Семеновна, оглядывая комнату с тоскливым чувством. — Неужели они не замечают, как вяло и мутно протекает время мимо них, и что каждый день ничем их не развлекает, кроме как новым накоплением рублей и долларов? Неужели из таких бездуховных людей должно состоять наше общество? Если это так, значит, общество тяжело заболело, и у него нет светлой перспективы. Эти мысли обняли ее сердце гнетущим, тяжким чувством, и она вошла к себе в квартиру с воспаленным мозгом…

Старшие Шумеевы открыли перед Татьяной Семеновной еще одну ширму, за которой тоже скрывался удушливый сумрак реформ.

Как-то толкаясь и суетясь с первыми сапогами Софьи в рыночной толкучке, Марья Сергеевна столкнулась с товаркой по заводской работе Евдокией Коршуновой. Веселая нравом, Евдокия, как и прежде, носила на круглом, краснощеком лице, в лукавых черных глазах, в весело вздрагивающих черных бровях и в блеске красивых белейших зубов незатухающую улыбку. Она весело окликнула Марью:

— Эй, подруг, Марья, постой-ка!

Марья остановилась, оглянулась, искренно обрадовалась встрече с Евдокией. Они сошлись в толкающейся, словно согревающейся или играющей в непонятную игру, гудящей, воспаленно дышащей толпе, не обращая внимания на толчки.

— Ты что, тоже спекуляцией промышляешь? — весело и громко начала допрос Евдокия.

— Теперь этот промысел вроде называется по-другому, — отшутилась Марья.

— Да-а! Нынче спекуляция называется малым предпринимательством, а мы с тобой и все эти, — она взмахнула кругом рукой, — представители будущего или сегодняшнего третьего класса… Ну-ка, отойдем в сторонку.

Они отошли к торговому ряду, стали у торца длинной стойки, заваленной разной одеждой, под козырьком кровли.

— Ну, расскажи, как живешь? Как промышляешь? Тоже вышвырнули за ворота бывшую ударницу? — и Евдокия громко рассмеялась, хотя вопросами палила сочувственно и печаль жизни невозможно прикрыть никакой наигранной веселостью и бодростью.

— Да вот невестке помогаю, она тоже имеет свое место… Знаешь, у меня получается, как в школьном стихотворении: отец, слышишь, рубит, а я отвожу, то есть Ельцин, слышишь, рубит, а я разношу, — горько пошутила Марья Сергеевна и рассказала во всех подробностях, как складывается жизнь.

— Ясно, подруга, судьба у нас у всех одинаковая, — засмеялась Евдокия. — Но так, как ты взялась за рыночные дела, — не годится, это ни то, ни се, без размаха… Пойдем-ка за мной.

0ни сквозь глазеющую и приценивающуюся толпу прошли между торговыми стойками на противоположный конец.

— Вот мое торговое место, — показала Евдокия на полутораметровую площадку на стойке, заваленную так же, как у соседок, разнообразной, скорее, однообразной женской одеждой, и зашла за стойку, поблагодарила соседку за присмотр. — Это она приглядела за моим местом, пока я отлучалась… Понимаешь, целый день стоишь и по надобностям нельзя отлучиться. Не то, чтобы нельзя, а боишься, что покупателя какого-нибудь выгодного пропустишь, а я научилась их не пропускать. Место мной постоянно заарендовано… А кончается торговый день — все сгребаю в баулы и на тачке домой, и так день за днем, пока не распродам, за месяц-полтора тощают баулы, тогда — в заморье, где это барахло дешевле. Не легко, конечно, а что делать?

— Ну, и как с выгодой? — поинтересовалась Марья у подруги, чтобы сравнить с собою.

— А знаешь, выгадываю, получается… Кое-что уже собралось, хватает на достаток для жизни. Вот и тебе предлагаю так-то. Там, за морем это барахло сбывают нам по дешевке, на этом и получается выгода.

— Да неплохо было бы… Но для такого базарного места надо товара много, — неуверенно оглядываясь, проговорила Марья, а вокруг шла нешумная, но ходовая торговля — не привыкли еще наши покупатели шумно торговаться, а с другой стороны, кто-то с рыночной хитростью, с однообразием цен устранял возможность поторговаться с шумом.

— За товарами, подруга, дело не станет. Все это барахло, заметь, похожее одно на другое, из-за моря, из Турции, — говоря, Евдокия одновременно тщательно следила за движением покупателей, умело привлекала их интерес к своим товарам, подбрасывая на руках и расхваливая то одну, то другую вещь, показывая и так и этак, настаивала примерить, увещевала, как выбранная вещь подходит, как она к лицу, как славно и привлекательно кладет линии на фигуру, и сбывала. Она взяла из рук Марьи пару сапог и поставила на стойку, и сапоги, как бы, между прочим, ушли к покупательнице да еще по цене, большей, чем полагала Марья.

— Когда-то ты похвалялась, — говорила Евдокия между призывами и привлечениями покупателей, — что за дом получила хорошую сумму. Не проела еще?

— Берегу, не трогаю, — созналась Марья.

— Вот и здорово! Снимай часть и нацеливайся со мной в Турцию, испытай торговое счастье — и еще раз проделав показательный урок сбыта своего товара, Евдокия рассказала, с чего начинала (тогда ковры были в ходу) и как проворачивает все дело нынче, и это уже на протяжении больше двух лет. Потом с уверенностью рассчитала, как пойдет дело у Марьи.

Операция с сапогами, проделанная Евдокией с искусством фокусника на глазах у Марьи, подтверждала практическую выгоду того, что советовала Евдокия. А почему бы и не попробовать, не испытать счастье? — подумала Марья.

И через две недели Марья вместе с Евдокией, с группой так называемых туристов или челноков, осваивала стамбульский рынок и гипнотизерские приемы над таможенниками. По своей природной цепкости к труду она скоро вошла в роль торговки, частично приспособила в подручного мужа, и зажили они новой торгашеской жизнью, не подозревая того, что именно жизнь свою, а не турецкие товары, и вынесли на рынок, А тот, кто рынок превратил в могущественного идола, в товар превращал самого человека.

Два раза Марья брала в поездку с собой Софью, но на третий раз Софья отказалась, объяснив свой отказ таким резоном:

— Боюсь я по разным Турциям ездить — рэкетиры, таможенники, другие вымогатели разные… Нет, лучше уж я по домашнему делу — в Москву, и безопасно, и расходов меньше. Почти одно на одно по выручке и выходит.

У Софьи уже и место на рынке было заарендовано, и теперь она на торговлю ходила, как на постоянную привычную работу, хоть и волокла туда тяжелые баулы. Впрочем, вскоре баулы стал подносить и уносить с рынка Иван. Затем он приноровился сопровождать жену и в Москву, исполняя роль известного вьючного животного. Но это его не угнетало — не требовалось ничего думать, нечего было и решать. Все дело сводилось к тупому исполнению одной трудовой операции — перемещению тяжелых грузов за простое вознаграждение: два раза в неделю напиться и в пьяном забытье проспать часов по десять.