Измена. Мой непрощённый (СИ) - Соль Мари

Юбилей пролетел, как безумство! Чувство такое, что меня запустили в космос. И я приземлилась на пятую точку в песок. Тело болит так, как будто оно не моё! Голова существует отдельно от тела. Во рту отвратительно сухо. А в памяти уйма пробелов. Что было вчера?

Помню клуб. Помню Машку. Помню, как мы выпивали ещё до того, как пришли мужики. Было весело! Очень. К нам подкатили какие-то парни. Но тут объявился Витёк и быстро расставил все точки над «й». Особенно явственно помню я фразу:

— Это моя баба! — и взгляд на соперника. Такой, что аж у меня побежали мурашки по коже.

Тот самый Колян оказался… тем самым. Которого я обнаружила в сервисе, придя по «наводке» Ильи. Я не сказала об этом ни Машке, ни Виктору. Не хотела позорить себя. Ишь, ревнивая! И молилась о том, чтобы Коля меня не узнал. И он не узнал! Видно в тот раз был в подпитии? Или же был опьянён предстоящим экстазом. И приблуда с пучком и в пижаме оторвала его от любви.

Машке он сразу понравился. Правда, понравиться Машке нетрудно! Она просто любит мужчин, невзирая на возраст, размер кошелька и наличие вредных привычек. С её слов у мужчины должна быть «харизма». И у Виктора этой харизмы с лихвой.

— Слушай, Насть, ну, хорош! — восторженно заговорила она, когда мы оказались в уборной.

— Ему всего тридцать один, — напомнила я. Возраст, на мой взгляд, был единственным минусом Вити. Вот был бы он чуточку старше. И, желательно, разведённым. Тогда бы мы были на равных…

— Да пофиг на возраст! — нахохлилась Машка, — Ты посмотри на себя!

— А я и смотрю, — ответила я, фокусируя взгляд на своём отражении в зеркале, и пытаясь подкрасить глаза.

Я согласилась, что выгляжу круто и молодо. Но женская прелесть не вечна! А мне уже сорок. А там, и глазом моргнуть не успеешь, как полтинник нагрянет. Какое уж тут материнство?

Машка, конечно, взялась убеждать, что детишек рожают и позже. Вот, Инка, к примеру… Но что мне до Инки? Мне хоть бы с собой разобраться! Понять, где кончается «я», начинается «мы» и… чьё колено лежит у меня между ног…

— Спишь? — слышу шепот, — Я же знаю, не спишь.

Он ведёт по плечу, по спине. И ныряет под край одеяла.

— Вить, это ты? — отзываюсь болезненным стоном.

Он хмыкает:

— Я, конечно. А кого ты хотела увидеть?

Вместо ответа опять издаю долгий стон.

— Интересно, — бормочет он рядом со мной.

И, скрипнув пружинами, лихо встаёт.

— Ты куда? — выдыхаю скрипучим, измученным голосом.

— За кудыкину гору, — фыркает он.

Звук шагов отзывается дрожью во всём моём теле.

— Ты бросаешь меня? — говорю, вспоминая сквозь мутный дурман, что вчера флиртовала с каким-то мужланом. Потом обаятельный бармен меня угощал. А ещё один хрен с физиономией зека божился, что мы с ним знакомы.

— Не дождёшься, — Витя садится на корточки возле постели, и ставит на тумбу стаканчик с водой.

— Оооо, — я вынуждаю себя приподняться, отчего тошнота подбирается к горлу.

— Кучинская Анастасия Витальевна, — цедит он жёстко, — Вы обвиняетесь в злоупотреблении спиртными напитками.

— Жизнь меня уже наказала за это, — добавляю сквозь стон.

Витя встаёт, наблюдая, как я жадно пью. Сам он раздет. Ягодицы белее спины. На одной из них вижу… следы от когтей? Но рассмотреть не успеваю. Так как Витя находит трусы.

— Предупреждаю! Когда ты станешь Харитоновой, я тебе не позволю таскаться по клубам. Ты в подпитии слишком доступна.

— Доступна? — ловлю я последнее слово, — И что это значит?

— А то! — грубый тон обрывает меня, — Только отвернёшься, как возле тебя крутится какой-нибудь хрен.

«Вот и Самойлов всегда говорил точно также», — рассеянно думаю я. И вдруг понимаю, что именно я упустила.

— Стану Харитоновой? — только и хватает сил произнести.

— Если будешь себя так вести, то не станешь, — говорит он на полном серьёзе. И, порывшись в аптечке, вручает таблетку.

— Не очень-то и хотелось, — фыркаю я. Выпиваю. Встаю кое-как. И несу себя в ванну.

После душа становится легче. В стаканчике щётка, которую Витя купил для меня. На крючке полотенце с цветочком. Эта квартира давно перестала носить гордый статус «берлоги». Она стала нашим убежищем от внешнего мира, от всех. Где мы предаёмся любви. Обожаем друг друга! И… ссоримся.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})

Выйдя, я вижу, как Витя стоит у окна, отвернувшись спиной. В руке у него сигарета. Из окна льётся солнечный свет. Майский день, очевидно, в разгаре.

«Который час?», — думаю я. И, найдя телефон, вижу цифру 12:03. Давно я не спала так долго! Смс на экране от сына:

«Мамуль, не волнуйся. Я Динке соврал, что ты у тёть Маши ночуешь».

О, ужас! Я закрываю глаза от стыда. Теперь и сын должен врать для меня?

— Кошмар, — говорю отрешённо.

Витя бросает курить. Потушив сигарету, подходит ко мне. Я надела одну из его старых маек на голое тело. Сквозь неё проступают соски. Ощущаю, как грудь угождает в одну из горячих ладоней.

— Ну, ты чего, расстроилась, солнце? — шепчет мне Витя.

— Денис написал…, - отвечаю сквозь слёзы, — Я ужасная мать!

— Ты самая лучшая мать на планете, — Витя садится напротив меня, отбирает смартфон, — Я сам позвонил ему вечером. Сообщил, что ты у меня.

— Я впервые ночую не дома, — шепчу еле слышно, — Что подумает Динка?

— Подумает, что мама весело празднует свой день рождения, — отзывается Витя.

Я усмехаюсь:

— Да уж.

— Сейчас приму душ и сделаю супчик, — оживляется Витя.

— Супчик? — в недоумении хмурюсь. Неужели, он будет готовить?

Но Витя встаёт, вынимает из ящичка пару пакетов лапши.

— Куриный, — кладёт их на стол, — С похмелья самое то!

Я смеюсь, прячу в ладонях лицо. На котором сегодня видна вся картина вчерашнего вечера…

Пока Витя моется, я выставляю посуду. Извлекаю супы из пакета. Ставлю чайник на газ. В буфете стеклянная дверца. А в ней замечаю своё отражение. Взбиваю причёску. Волнистые волосы лезут на лоб.

Вдруг вижу картинку. Сквозь толщу стекла её вид искажается. Она, прислонённой, стоит у стены. Я открываю буфет. Достаю её. Это не просто картинка, а фото. На нём двое взрослых и маленький сын. Они, сев на корточки, держат его. А он улыбается солнцу.

Белокурый мальчишка, на вид года три. У женщины локоны цвета соломы. Она хороша! И мужчина красив. Волевой подбородок и стрижка из русых волос. На обороте виднеется надпись. От времени стёрлась. Но можно прочесть:

«Танюше на долгую память».

Я собираюсь поставить обратно. Но Витя так тихо возник…

— Это редкое фото. Мы здесь втроём, — он мокрый ещё, с полотенцем в руках.

— Извини, — говорю, — Я увидела, и…

— Ничего, — улыбается Витя, — Обычно мы порознь. Папа вообще не любил фотографироваться. А тут удивительно, все получились.

— Красиво, — решаюсь сказать. И боюсь его ранить нечаянным словом.

Но Витя сам продолжает. В его голосе нет ни страданий, ни боли. Только печаль:

— У тёти забрал. Смотрю иногда, чтобы знать, какими они были.

Я кладу фотографию, будто это реликвия. Словно я прав не имею касаться её.

— Как жаль, что они так рано ушли.

— Нет, не жаль! — отзывается Витя, — Точнее, не жаль, что так рано.

Он садится, берёт фотографию в руки. Безболезненно, просто, глядит на неё. На себя. Будто делает так регулярно.

— Я думал об этом. Наверное, проще терять, если ты не знаешь, кого потерял. Может и лучше, что судьба забрала их так рано. Не дала мне узнать их получше.

Мне так хочется сделать хоть что-нибудь. Но любая эмоция будет казаться притворной. И поэтому я вспоминаю свой собственный опыт потери. Хочу разделить эту боль вместе с ним.

— Да, может и так. Когда папа умер, мне было уже 19. Я помню, как плакала мама. И помню, как плакала я.

Боль затопляет, и я продолжаю, сглотнув:

— Мы были близки. Он ждал появления внуков. И не дожил до рождения сына всего-ничего.

Ну, вот! Хотела утешить. А теперь утешают меня…

Вытираю слезу. Витя берёт меня за руку. Ладони его после душа ещё горячи.