День пламенеет - Джек Лондон

Его глаза становились зорче, когда дело касалось Диди Мэзон. Он давно уже заметил, что во всех ее манерах и походке проскальзывает какая-то своеобразная гордость. Это не бросалось в глаза, но тем не менее привлекало внимание. Он решил поэтому, что она считает себя, свое тело, прекрасным ценным сокровищем, которым следует, оберегая, гордиться. Он сравнивал ее походку и манеру одеваться с внешним видом ее помощницы, стенографисток в других конторах и женщин, с какими он сталкивался на тротуарах. Она умеет себя держать, решил он, и знает, как одеться и носить платье, не унижая себя, но и не хватая через край.

Чем больше он ее видел и чем лучше, как он думал, узнавал, — тем недоступнее она ему казалась. Но так как у него не было намерения с ней сблизиться, то никакого неудовольствия он не испытывал. Он был рад, что заполучил ее в свою контору, и надеялся удержать у себя; этим исчерпывалось его отношение к ней.

Минувшие годы плохо отозвались на Пламенном. Жизнь, какую он вел, была ему вредна. Он располнел, а мускулы размякли и потеряли упругость. Ему приходилось выпивать все больше и больше коктейля, чтобы добиться желаемого результата — опьянения, дававшего ему отдых после напряженных деловых операций. К этому присоединялось еще и вино за завтраком и обедом, а после обеда, в Риверсайде, хорошая порция шотландской с содой. К тому же тело его страдало от недостатка упражнений; пошатнулись и моральные устои, так как он почти не общался с порядочными людьми. Он никогда и ничего не умел скрывать, многие его выходки стали достоянием публики; некоторые случаи описывались в газетах в тоне весьма юмористическом — например, его увеселительные поездки на большом красном автомобиле в Сан-Хосе с пьяной компанией.

И, по-видимому, ничто не могло его спасти. Религия прошла мимо него. «Давным-давно умерла», — говорил он об этой фазе своего духовного роста. Человечество его не интересовало. Согласно его примитивной социологии все было игрой. Бог — причудливое, абстрактное, безумное существо, какое мы зовем Случаем. Каждый играл соответственно тому, как посчастливилось ему родиться — сосунцом или грабителем. Случай сдавал карты, а младенцы подбирали те, какие выпадали на их долю. Протестовать не имело смысла. Какие карты на руках, с теми и нужно играть — всем — и горбатым и прямым, и калекам и здоровым, и идиотам и умникам. Какая тут справедливость! Карты, в подавляющем большинстве случаев, были таковы, что их обладатели попадали в класс сосунцов и лишь немногие могли стать грабителями. Вот эта карточная игра и есть Жизнь, а толпа игроков — общество. Игорным столом была земля, и земля же — вернее, все, что на ней было — от ломтя хлеба до автомобилей, — ставка. А к концу игры все — и счастливые и несчастные — все равно умирают!

Тяжело приходилось смиренным глупцам, ибо с самого же начала они были обречены на проигрыш; но, присматриваясь к победителям, он все больше убеждался, что им нечем похвалиться. Они тоже давным-давно были мертвы, да и жизнь их сводилась к немногому. Это была дикая, звериная борьба, сильные попирали слабых, а сильные — люди, подобные Доусетту, Леттону и Гугенхаммеру, отнюдь не были лучшими. Это он успел понять. Он помнил своих младших товарищей полярных стран. Они были смиренными глупцами, на их долю выпала тяжелая работа, а плоды их трудов у них отнимали, как у той старухи, занимающейся виноделием на холмах Сономы; однако они были правдивее, честнее и откровеннее людей, которые их грабили. Победителями были люди порочные, вероломные и жестокие. Но и у них не было права голоса. Они держали те карты, какие были им сданы, а Случай, чудовищный, безумный бог, хозяин всего притона, смотрел и ухмылялся. Это он, именно он превратил всю вселенную в карточный стол.

При сдаче карт нет справедливости. Маленьких людишек, пухленьких младенцев, даже не спрашивали, хотят ли они играть. У них не было выбора. Случай вталкивал их в жизнь, припирал к столу, вокруг которого шла суета, и говорил: «Теперь играйте, проклятые, играйте!» И они старались изо всех сил, бедные чертенята. Иных игра приводит к паровым яхтам и дворцам, других — к приютам и богадельням. Одни ставят снова и снова на одну и ту же карту — и всю свою жизнь возделывают виноград, надеясь добиться наконец фальшивых зубов и гроба. Другие рано выходят из игры, вытянув карты, вещавшие насильственную смерть, или голод в бесплодной стране, либо отвратительную, мучительную болезнь. У иных карты вещают о короне и безответственной и незаслуженной власти, а других наделяют тщеславием, непомерным богатством, унижением и позором или тянут их к женщинам и вину.

Что касалось его самого, то он вытянул счастливые карты, хотя еще не мог видеть их все до последней. Кто-нибудь или что-нибудь еще может его настигнуть. Безумный бог, Случай, быть может, заманивал его к такому концу. Несчастное стечение обстоятельств — и через какой-нибудь месяц банда грабителей будет танцевать военный танец вокруг останков его финансовой мощи.

Даже сегодня его может переехать автомобиль, либо вывеска упадет и пробьет череп. Кто мог знать! А потом — ведь на свете есть еще болезни, вечно стерегущие человека, одна из самых жутких выдумок Случая. Быть может, завтра или на этих днях прыгнет на него бацилла, целые сотни их — и прощай, жизнь! Неделю назад он встретил доктора Баскома, Ли Баскома, — тот разговаривал, смеялся, казался воплощением молодости, сил, здоровья. А через три дня он умер — пневмония[11], ревматизм сердца, и одному небу известно, что еще на придачу; к концу он кричал в агонии так, что слышно было на весь квартал. Это было ужасно и сильно потрясло Пламенного. А когда придет его черед? Кто мог сказать? Пока оставалось только играть картами, какие были у него на руках, а они вели к «битве, мщению и коктейлям». А Случай восседал на своем троне и усмехался.

Глава XI

Как-то в воскресенье, к концу дня, Пламенный очутился по ту сторону бухты, среди Пиедмонских холмов Окленда. По обыкновению, он ехал на автомобиле, но на этот раз не на собственном. Он был гостем Быстроного Билля, любимца Случая, явившегося спустить седьмое состояние, вырванное из замерзшего арктического гравия. Известный мот, он уже начал растрачивать последнюю добычу, отправляя ее к шести предыдущим. Это он, в первый год Доусона, выпил океан шампанского по пятидесяти долларов кварта; это он припер к стенке яичный рынок, скупив сто двадцать дюжин яиц по двадцать четыре доллара за дюжину, чтобы уколоть свою возлюбленную, водившую его за нос, а тогда дно его мешка с золотом уже просвечивало; это он, платя бешеные деньги за скорость, нанял специальные поезда и побил все рекорды между Сан-Франциско и Нью-Йорком. А теперь он снова явился сюда — «счастливчик преисподней», как назвал его Пламенный, — чтобы с тою же легкостью выбросить свое последнее состояние.