Припади к земле - Зот Корнилович Тоболкин

этот... Да что говорить! – Старик махнул рукой и поковылял за внучкой.

Постояв в раздумье, Сазонов отправился к Ефиму, который оставался вместо него председателем сельсовета.

- Не боязно? – спросил он парня.

- Скажу: боязно – осудишь. Промолчу – за хвастуна примешь... Словом, страшновато. Тебе тоже теперь потрудней будет, районище-то вон какой!

- Рассуждение верное! Я побаиваюсь. Но ведь и государством люди управляют...

- А ты бы на это решился?

- Не знаю. Едва ли...

- Да ну? Разве не лестно?

- Лесть и слава слабым головы кружат. А править целой страной – зрелость нужна...

- У тебя её хватает. И ума не занимать.

- Вот уж и льстишь...

- Разве не так? Дурачку всю власть в районе не доверят.

- В этом ты прав.

- Хоть и доверили, а я не завидую.

- Что ж так?

- Шкура у тебя тонкая. Проколоть легко.

- Ну, а если не дамся?

- Тогда большим человеком станешь. Но там и бьют больней...

- Я и сам с усам.

- Шутишь? Шути – так веселее.

- Нравитесь вы мне, Ефим! Только вот с Шурой у вас...

- Теперь не до неё. Дел много.

- Вот и зря. Ради этого все дела отложите! Потом будет поздно. Слышите? По себе знаю...

Глава 34

- Здесь пашня моя была, – показал Гордей. Он и Науменко осматривали лесные деляны. – Помню, в парнях ходил, берёзы тут в два обхвата стояли. Все повырубили, а насадить не догадались...

- Как-то не до того было, – принял упрёк на себя Науменко.

- Не ты один виноват. Все хозяева, и все лес зорим. Лучшие деревья жгём, а дома – смотреть совестно! – развалюхи...

- Только начинаем. Придёт срок – и за дома возьмёмся. Сперва ферму да клуб надо достроить.

- Нет, Григорий Иванович, это нельзя откладывать. У Зыряновых крыша провалилась. То же и у Семёна Саввича...

- И твой не лучше.

- Мой терпит. Давай сперва о людях позаботимся, потом о себе...

- Ты не знаешь меры, Гордей! Ни к чему во всём себя ущемлять. Всё людям, всё людям, а себе когда? Весной вот корову чуть не угробил, а ведь никому не доказал...

- С коровой нескладно вышло. Александра сердится... А доказывать я и не собирался. Раз люди на коровах пахали, чем я их лучше?

Он привязал Рыжка к берёзе, бросил ему охапку сена.

- Саранками пахнет! – потянул воздух носом и стал шарить руками в старой жухлой траве. – Вот она! Сейчас мы её добудем, голубушку.

Очистив клубень от земли, разломил пополам, протянул Науменко.

- Попробуй! Поди, не едал?

- Не доводилось, – разгрызая сочные хрустящие дольки саранки, сказал Науменко.

- В земле много чего есть. А мы топчемся и не видим.

- На земле-то ещё не научились брать. В земле и подавно.

- Научимся.

- Жаловался ты: лес худой. А куда ни погляжу – везде берёзы-вековухи.

- Стучат! – прислушался Ямин. – И как не устаёт человек! От посевной не разогнулись, тут уж дроворуб настал, потом сенокос, уборка – так без конца. Где силам предел?

- Нету его, предела, – ответил Науменко. Крылья его тонкого носа раздувались, глаза возбуждённо блестели: пьянил дух лесной. – А будет – ты достигнешь и остановишься. Другие дальше пойдут – тебе завидно станет.

- Выходит, зависть двигает человеком?

- Как хошь называй. А только человеку всегда больше надо, чем он имеет. Потому и предела нет...

Они приближались к делянам. Всё громче стучали топоры, визжали пилы. С краю, у поля, немощными руками дёргали пилу Фёкла и Ворон. Берёза поддавалась медленно.

- Снюхались! – усмехнулся Науменко. – Пара: гусь да гагара...

- Пущай! Люди же... – увидев Евтропия, Ямин закричал издали: – Бог в помощь, золовец!

- К нам на помощь. Сделайте почин!

- Разомнёмся, Григорий Иванович?

- Давай.

Теперь отовсюду доносились визготня пил, стук топоров, шум падающих деревьев. Падая, они приникали к земле ветками. Сучкорубы тут же очищали их, стаскивали в костры. Берёзы лежали обнажённые, скорбно-прекрасные даже в своей неживой наготе. Их одежды дымились в огне.

- Шевелись! – подгонял Ямин. Его лихорадило работой. Кривой полумесяц ручки плотно прирос к ладони, рука набухла узлами вен, которые по-весеннему буйно раздувало кровью.

Вот и ещё одну берёзу с зловещим визгом куснули стальные зубы, прошлись по её телу, оставив рваный след.

Всё гуще сыпались опилки, омоченные сладкими слезами – берёзовкой.

Всё меньше становилось перерезанных жил.

Вот порвалась последняя.

Мгновение постояв, берёза рухнула, издав отчаянный стон.

А Венька Бурдаков уже прицеливался к сучкам топором, сёк крылья-ветки.

А Агнея с Александрой уже распиливали её на части.

А Евтропий раскалывал куцые, в коричневых обводьях чурки.

Фешка оттаскивала их к поленнице.

Постоит, повянет на ветру поленница – на осень привезут её, сложат у тына. Принесёт хозяйка беремя дров, бросит поленья в печь. Весело запотресивают они, ласково. Даже и мёртвая берёзонька щедра и неунывна.

- Ты полегче, Гордей! – усмешливо советовал Евтропий. – Загонишь председателя.

Науменко разогнулся. Жестоко ныла спина, мозжали руки. Болел от напряжения затылок. Пропала силушка: вино подточило. А Гордей глыбился рядом, искоса взбуривал из-под рыжих бровей: прятал в огнистой бороде усмешку. Такой хоть кого упарит!

«А вот не поддамся!» – Науменко сбросил гимнастёрку, рванул пилу. Гордей отпустил и, опережая его, потянул на себя: замается, непривычен.

- Угостись, тятя! – Фешка поднесла берёзовки.

- Будто знала, что пить хочу.

Науменко завистливо поглядывал на девчушку, тосковал глазами. Она уловила просящий взгляд.

- Теперь ты, дядя Гриша!

- Спасибо, умница моя! –