Саван алой розы (СИ) - Логинова Анастасия

Напору женщины в этот раз Кошкин поддался: если все так, как она говорит – а не верить вроде причин нет – то ладная версия о причастности Гутмана к ограблению Бернштейнов и правда трещала по швам.

– Так что же Роза Яковлевна так и не бывала здесь? – спросил тогда Кошкин. – Не приехала по адресу, что оставил ей Гутман?

Анна Степановна выдохнула, тяжко и обессиленно. Призналась:

– Приехала. Однажды. Тогда-то, во время похорон Сереженьки, она убежала сразу, как Сергей Андреич правду ей сказал. Вся в слезах убежала, накричала даже на него, наговорила всякого… А спустя два дня приехала сюда, на Васильевский. Не меня, видать, рассчитывала найти. К Самуилу ехала прощения просить, что не поверила ему тогда. А как узнала… рыдала пуще того, как на кладбище.

Кошкин насторожился:

– Где Гутман сейчас?..

– На погосте на иховом, на еврейском, – негромко обронила женщина. – Не дождался он, пока его Роза правду узнает.

* * *

Анна Степановна сказала правду: могила Самуила Штраубе отыскалась на еврейском Преображенском кладбище, что на южной окраине столицы. Датой смерти значился декабрь 1892. Года Гутман не дожил до встречи с Розой и раскаяния ее так и не услышал.

* * *

Когда возвращались, над Петербургом уже висели ранние осенние сумерки, и Кошкин то и дело поглядывал на часы, торопил ездового. Светлана вряд ли упрекнет хоть словом, но расстроится, что его долго нет. А расстраивать ее Кошкину не хотелось. После той ссоры меж ними и так поселился холодок, и Кошкин понятия не имел, как его растопить. Надо было хоть цветов в лавке купить, – запоздало подумал он, – всякая женщина любит цветы. А впрочем, Светлана не «всякая». Нужно непременно выкроить завтра время, заехать к ювелиру и выбрать для нее браслет или сережки… Он, правда, не был уверен, что и браслет растопит сердце такой, как Светлана, но лучше ничего выдумать не смог.

И еще горше ему становилось от понимая, что он действительно не знает, что может растопить ее сердце. Не знал он, о чем она думает, оставаясь в их квартире одна целыми днями, не знал, о чем мечтает, не знал, чего хочет…

Кошкин торопился, и тем более его удивило, что протеже Воробьев попросил ехать мимо Фонтанки, там намереваясь выскочить.

– Хочу еще раз трости Лезина посмотреть, – хмуро пояснил он.

– Чего ж так? Перестали себе доверять? – хмыкнул Кошкин.

Кирилл Андреевич отводил глаза, как нашкодивший школьник – нелегко ему было признаваться в собственном промахе. Но все-таки признался:

– Обязан перед вами извиниться, Степан Егорович. Я ошибался кругом, а вы были правы – и насчет цветочницы, и насчет Лезина. Посему, выходит, и насчет тростей его ошибиться не должны: пусть сейчас на них нет крови, но была! А он смыл, подлец! Но следы все равно могли остаться. Я думаю, металлические части нужно открепить – может, под них кровь попала.

– Толково, – кивнул Кошкин. – Попробуйте. Но, помилуйте Бога, не сейчас. Ночь на дворе, а у вас ребенок дома. Дочка отца, вероятно, вообще не видит.

– Не будем об этом, Степан Егорович, – стоял на своем Воробьев. – Раз от меня толк есть лишь в лаборатории, то нужно хоть там выложиться. Я прежде хотел просить вас изъять для анализа точно так же трости у Дениса Соболева, но теперь уж не стану. Вам видней как следствие вести.

Воробьев каялся, и слова эти – особенно о согласии с методами Кошкина – должны бы быть ему как елей на душу. Но отчего-то таковыми не были. Напротив, Кошкин снова начинал чувствовать неловкость, будто дитя малое обманывал. Всех подоплек, которыми Кошкин руководствовался, протеже, конечно, не знал.

– Забрать в лабораторию трости Соболева – дело, конечно, хорошее, – неожиданно согласился Кошкин. – Так и поступим, если с Лезиным ничего не выйдет. Но сперва его нужно проверить как следует – а с Соболевым не спешить.

– Согласен с вами всецело, Степан Егорович! – горячо поддержал Воробьев. И Кошкин видел, как он борется с собой, прежде чем решиться снова спросить. – Только я вот думаю… зачем Лезину вовсе убивать вдову Соболеву? Какой, так сказать, мотив? С пасынком ее – понятно. Знал о завещании в свою пользу и, видя, что мачеха еще полна здоровья и на тот свет не собирается, решил дело поторопить. Вот он натуральный мотив! А Лезин? Какая ему выгода от смерти Соболевой?

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})

Кошкин охотно поделился соображениями:

– Я ведь говорил вам уже, Кирилл Андреич, что связи в нашем деле решают все. Вот и я встретился давеча с некоторыми осведомленными людьми да выяснил, что женат Григорий Лезин не был никогда. Ни на генеральше, ни на ком другом. Он нам соврал. А значит, и состояния генеральской вдовы, на которую он ссылался, заполучить не мог. Однако Лезин действительно разбогател, и разбогател сильно. Основная часть, я полагаю, перетекла со счетов Глебова, ибо спасти его от суда после убийства актрисы, господин Лезин, разумеется, решил не просто так. Он занимался банальным шантажом в отношении Глебова все эти годы, а тот платил ему за молчание.

– Гутман так платить ему бы не смог, а потому на его сторону Лезин и не встал… – согласился Воробьев.

– Вот именно. Однако я пошел дальше пустых предположений и выяснил, когда на счета Лезина поступало больше всего средств. Представьте себе, одна из самых крупных сумм была перечислена десять лет назад. Через три месяца после нападения на дом Бернштейнов.

– Полагаете, нападение Лезин организовал? – недоверчиво спросил Воробьев.

Недоверчивость эту Кошкин мог понять. Предположение было диким. А главное, спустя столько лет, найти доказательств, подтверждающих вину Лезина, едва ли удастся. Только если тот окажется столь глуп, чтобы держать в своем доме какие-то из вещей, украденных тогда у Бернштейнов. А это вряд ли.

– Лезин был доносчиком, – все же объяснился Кошкин, – люди этой профессии обычно связаны как с полицией, так и с уголовниками. Тем и ценны. А среди уголовников бывших сидельцев да каторжан немало, сами понимаете. Если Лезину задаться целью напасть на дом Бернштейнов – думаю, ему удалось бы это провернуть. Не самому и не лично – а руками каторжан. Непонятно, правда, зачем, и отчего так жестоко… возможно, чем-то Бернштейны ему насолили. А возможно, дело лишь в деньгах. Как бы там ни было, в ноябре 1893, после того, как узнала правду о Гутмане, Алла Соболева вполне могла пойти за ответами лично к Лезину. Могла угрожать, что всем расскажет, кто действительно убил актрису двадцать восемь лет назад, и кто помогал укрыть истинного виновника. И если спившемуся Глебову, надумай он раскаяться, едва ли поверили бы в полиции – Лезин это понимал – то Алле Соболевой со связями, которыми обладает ее пасынок, могли поверить вполне! И сытой красивой жизни господина Лезина пришел бы конец. Чуете, куда я клоню?

Глава 20. Саша

Фикус в рыжем глиняном горшке стоял прямо на брусчатке под открытым небом, в паре шагов от крыльца. Стоял, а его большие глянцевые листья отражали тусклое осенние солнце и колыхались на ветру, грозя переломить ствол.

Тот самый фикус, который дарил Кирилл Андреевич. Определенно тот самый!

Саша с Леночкой и детьми только что вернулась с прогулки – никто на растение внимание не обратил, а Саша остановилась, как вкопанная. Тотчас вернулась мыслями в полицейский экипаж, в котором ехала с господином Воробьевым, вспомнила все те слова, которые он говорил, и еще раз испытала жгучий стыд за то, что сбежала. Саша давно уж пожалела, что сбежала. Иначе стоило отреагировать. Ведь, насколько она могла судить, Кирилл Андреевич признавался ей в своих чувствах, открылся, а она… С той поездки прошло два дня, Кирилл Андреевич о себе знать не давал. Оно и не удивительно: вероятно, Саша нанесла ему глубокую обиду, и он теперь знать ее не хочет.

Но растение все-таки принес.

Дабы убедиться, что ей не мерещится, Саша подошла и, сняв перчатку, осторожно погладила холодный лист, потом другой. Нет, не мерещится.

– Откуда он здесь?.. – пораженно спросила она у швейцара.