Саван алой розы (СИ) - Логинова Анастасия

Анна Степановна слабо кивнула. Согласилась.

– Должна была, да. Но мы не ссорились с нею. Ни Сергей Андреевич, ни я. Я так и вовсе только с ее же слов все знаю. Сергей Андреевич прощения просил, на плече у нее плакал, что дитя.

– Но она ведь простила его за это? – насторожился Кошкин.

– Да, за это простила, – всхлипнула женщина, – Роза добрая. Но после Сергей Андреевич в другом ей каяться стал. Сказал, что тогда, на даче на его, это он сам – он, Сергей Андреевич – актрису Журавлеву толкнул. Нечаянно, ей-богу! Пьяный был, ссорились они, кричали друг на дружку. Они часто ссорились. Она на язык-то острая, сказала ему что-то, а он только чуть рукой взмахнул. Говорит, клянется, что он и не задел-то ее… А она упала. Замертво. Сергей Андреевич не помнит толком, но, видать, головой о каминную полку стукнулась – он потом уж кровь на мраморе увидал. Сергей Андреевич перепугался шибко… а тут опять этот третий, Лезин. Помог. Уговорил все свалить на Гутмана. Тем более что Гутман в ту ночь вздумал уехать куда-то – не было его на даче. Сергей Андреевич и согласился. Раздели они эту актрису, все цветы в саду оборвали – побросали в лодку, чтоб как на фотокарточках у Гутмана-то было. А саму лодку по речке пустили: там, позади барского дома как раз спуск хороший есть…

Закончив, Анна Степановна закрыла руками лицо. То ли слезы пыталась скрыть, то ли стыд. Кошкин переглянулся с Воробьевым – тот пораженно молчал. Что уж говорить, такого результата от поездки Кошкин и сам не предполагал. Спросил женщину:

– Вы знали об этом прежде? Что это Глебов убил актрису.

Не отнимая рук от лица, Анна Степановна кивнула. Всхлипнула громко, утерла лицо совершенно мокрым уже платком и произнесла отчаянно:

– Как не знать – знала, конечно! Не сразу, а уж после, как Сергей Андреевич из европ вернулся. Он все мне рассказывал. Корил себя страшно все эти годы. Еще до суда хотел полиции во всем сознаться – да Лезин отговаривал. Признаться-то полиции Сергей Андреевич так и не осмелился, но всех своих друзей на уши поднял, чтоб Гутмана не казнили. А как срок он отбыл, помог в столицу вернуться. Новые документы справил. Десять лет назад это было – тогда еще деньги у Сергея Андреевича водились, вот он и лавку эту выкупил для Гутмана специально. Чтоб тот фотографией занимался да прокормиться мог. Вымаливал прощение как мог.

– Простил его Гутман?

Анна Степановна замерла, будто задумалась. Потом убежденно кивнула:

– Думаю, что да, простил. Он ведь как Роза – тоже зла долго держать не умеет. Хорошей они парой были – ей-богу жалко. А он тосковал по ней, по Розе. Так и не забыл… Я уж потом слышала, как он Сергею Андреевичу говорил, что ему если кого и винить за то, что с Розою разлучился, то себя самого только. Много он накуролесил… и, видать, научила чему-то каторга. К спиртному Гутман больше не прикасался. Ни разу не видела. В отличие от Сергея Андреевича моего. Сергей Андреевич-то виной так и маялся до самого конца, почитай. Оттого и пил. И свою жизнь загубил, и мою, и Сереженьки-сына…

– Ваша-то жизнь еще не кончена. Что вы себя хороните? – отозвался Кошкин.

Снова бросил взгляд на Воробьева – тот теперь был рассеян. Не ожидал, наверное, что в полиции и так бывает. Но все-таки нашел в себе силы очнуться, подсел к женщине, вместо Кошкина стал сочувственно гладить ее руку. Отыскал для нее еще один чистый платок.

Допрос, однако, следовало продолжать.

– Анна Степановна, ваш супруг справил Гутману документы на имя Самуила Штраубе? – спросил Кошкин.

Она кивнула без слов.

Кошкин поглядел на невысокую дверцу, из которой вышла Анна Степановна. Вероятность был небольшой, но все-таки уточнил:

– Он сейчас здесь?

Женщина снова не ответила. Однако ж утерла лицо носовым платком, встала и решительно направилась к той самой дверце. Позвала сыщиков за собой.

Коридор, а после узкая, темная, запыленная комнатушка, которая явно не была залом фотосалона. Но была подсобным помещением, где много чего хранилось – в том числе и фотографические камеры, к которым Воробьев тотчас проявил интерес, и склянки с реактивами, и линзы, и треноги. В старом шкафу с повисшей на одной петле дверцей – стопки фотокарточек. Фотокарточек Аллы Соболевой в юности.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})

Кошкин никогда не видел эту женщину молодой – но она и правда была красавицей. А скорее, ее такой видел Гутман. И такой запомнил.

– Здесь пока фотосалон-то был, я тоже нет-нет, да приезжала, – снова начала рассказывать Анна Сергеевна. – То убраться, то помочь. Пришлось и поговорить с Самуилом – о разном. Тоже прощения у него просила за Сергея Андреевича… а он изменился, сильно. Хмурый стал, молчаливый. Раньше-то язык без костей, а теперь слова не вытянешь. Говорил только, что виноват перед Розою шибко. Оно и понятно, что виноват: увез девку, наобещал с три короба, а на деле… Да только и за Розой ведь вины не меньше! Она его на суде оговорила, никто за язык не тянул. Родственнички, видать, настропалили – но и свою голову на плечах нужно иметь! Была я на суде. Всей правды про Сергея Андреича тогда, ясное дело, не знала, но вот уж истина – без ее слов-то Гутмана, может, и не осудили бы вовсе!

– А если бы вы знали про Глебова? Сказали бы? – неожиданно вмешался Воробьев.

Кошкин глянул хмуро – но тот на него не смотрел. А Анна Степановна, поджав губы, вдруг заявил громко и отчаянно:

– Сказала бы! Видит Бог, сказала бы! Отмотал бы Сергей Андреич срок положенный – зато вернулся б человеком! Да он и сам мне сколько раз плакался, что надо было полиции во всем сознаться… глядишь, и совесть бы так не грызла…

Однако ж ни во время суда, ни после, ни даже к концу жизни, чтоб эту самую совесть облегчить, господин Глебов в полицию не явился. Впрочем, как и Анна Степановна. Но Кошкин заострять внимание на сем факте не стал, потому как сейчас были вопросы и поважнее:

– Так вы на суде отдали Розе Яковлевне дневники, что она писала на даче Глебова?

Женщина глянула сердито:

– Знаете все-таки про дневники? – Нехотя призналась: – когда братья Розу с дачи увезли, да началась эта канитель с полицией, я вещички ее собрала, и тетрадки тоже. Полиция-то к ним интереса не проявила, что им до девичьих записок, так и остались они у меня. Грешна, платья да юбки я сносила, покуда впору были, сережки тоже носила, а после продала. А вот тетрадки выбросить или сжечь рука не поднялась. Я на суде хотела чемоданчик отдать – да братья Розу охраняли, как коршуны. На шаг не подпустили. Дневники я Гутману отдала потом. Муж все-таки.

Кошкин вскинул брови:

– Это он дал Розе адрес фото-салона?

– Я того не слышала, врать не стану, – серьезно заявила Анна. – Но, должно быть, он, потому как Гутман, как приехал, первым делом с Розою свидеться захотел. Адрес ее нынешний стал искать.

– Нашел?

– Нашел. Свиделись они. Тогда, наверное, и тетрадки отдал и адресок записал. Уж после он Сергею Андреевичу признался, что рассказал Розе всю правду, как было. Что не убивал он актрису.

– А Роза?

– Не поверила, конечно! – фыркнула Анна Сергеевна. – Гутман со слезами на глазах рассказывал, как она от него шарахалась, как от чумного, да молила не трогать ее да ее детей.

И даже после того признания ни Глебов, ни Анна Степановна не посчитали нужным пойти в полицию или хоть тет-а-тет подтвердить бывшей подруге правоту слов ее мужа. Для этого им понадобилось выждать еще десять лет.

– Ведь это десять лет назад было? – уточнил Кошкин. – Десять лет назад Гутман вернулся в Петербург? – Поинтересовался невзначай: – а что же, у Розы Яковлевны были основания опасаться за свою жизни или за жизни детей?

Анна Степановна глянула недобро:

– Знаю я, к чему вы клоните. Когда родственничков Розы-то поубивали – и в газетах про то писали, и слухи разные ходили. Что, мол, каторжане злодейство учинили. Учинили-то, может, и каторжане, только Самуил к тому непричастен! Я в этом и поклясться готова! Он с каторги калекою вернулся, ноги ниже калена нет, отморозил. И жил он тихо, как дряхлый старик, вот в этой самой комнатенке и жил. Какой из него грабитель?!