Жемчужный узел - Дарья Прокопьева

которому пытаются выдать сказку за чистую монету. Но постепенно морщинка на лбу разглаживалась, а лицо прояснялось. Приключения Лизаветы на озере, рассказанные в уютной комнате под звуки горящего очага, и впрямь захватывали, очаровывали. Даже смерть русалки не казалась столь страшной – подумаешь, ведь это всего лишь байка, нашептанная на ночь!

Но для Лизаветы то была настоящая жизнь. И когда на глаза навернулись слезы от осознания, что все прошло, Настасья тоже как будто поверила. Взгляд ее вдруг стал серьезным, а потом она, кивнув и словно решаясь на что-то, притянула Лизавету в свои объятия. Теплые руки, внимание, добрые слова, которые служанка бормотала куда-то в макушку – все это лучше, чем пережитые потрясения, слова отца и собственные мысли пробудили в Лизавете запрятанные тревоги.

Она громко всхлипнула, разрыдалась в голос, и Настасья обняла ее крепче. Она гладила Лизавету по плечам, пока та плакала, порою невнятно причитая обо всем: свалившемся на ее плечи чувстве вины, казавшемся неправильным поведении отца и тоске по озерной семье – ведь Лад, Инга, Ольга и даже Яр за прошедшие недели стали ей дороги.

Настасья слушала, кивала и делала то, что ей полагалось: заботилась о своей господарыне.

Неизвестно, сколько они просидели так, но Лизавета за это время успела выплакать все слезы. Глаза ее высохли, дрожь унялась, сердце наконец успокоилось, и сама она отняла щеку от груди преданной служанки. Та поглядела на хозяйку с сожалением, покачала головой:

– Что же вам пришлось пережить…

И Лизавета застыла, понимая, что Настасья так до конца и не поверила ей. Словно вторя этому печальному озарению, за окном началась гроза.

Глава 28

На следующее утро она проснулась отвратительно, неуместно бодрой. Лизавета хотела ощущать слабость, чувствовать тошноту, давление в груди и боль в висках. Жаждала, чтобы страдания телесные заглушили волнения, бушевавшие внутри. Она чувствовала себя преданной, оставленной, брошенной – и бесконечно одинокой.

– Доброе утро, господарыня, – словно ощутив ее состояние, Настасья поприветствовала хозяйку не бодро, а с явным сомнением. – Как вы себя чувствуете?

Она могла бы солгать. Сказаться больной, спрятаться в этой спальне от всех невзгод. Вот только ее родная комната, в которой два месяца назад она так мечтала оказаться, теперь выглядела невыносимо тесной. Стала настоящей тюрьмой, в которой Лизавету оставили ждать худшей из возможных казней. Нескончаемой, неминуемой несвободы.

– Все в порядке, – сказала она, садясь на кровати, и это было наполовину правдой. – На удивление хорошо выспалась, несмотря на грозу.

– Да, гроза выдалась знатная. – Настасья решительным движением распахнула шторы. – Вчера так лило – удивительно даже, что сегодня очень ясно. Я уж думала, эти тучи никогда нас не оставят.

Лизавета поморщилась, щурясь от яркого света. Конечно, Яр ведь говорил, что Матери-Природе некогда приглядывать за каждым из своих детей. С чего бы ей создавать погоду под стать настроению Лизаветы, которая и вовсе ходила под крылом у иного бога?

– Если хотите, могу подать завтрак в постель. Ваш батюшка сказал смотреть по самочувствию – вчера-то вам нездоровилось. Но это от волнения, он говорит, все временно.

– Конечно, – согласилась Лизавета бесцветным голосом. – Все временно.

Настасья привычно направилась к шкафу, взглянула на висевшие там разноцветные платья. Для служанки они всегда значили больше, чем для самой Лизаветы, которая чаще всего выбирала одежду, поддавшись чужим уговорам. Вся ее одежда словно принадлежала кому-то другому, впрочем, как и вся ее жизнь.

Лизавета поднялась, позволила облачить себя в простое утреннее платье, убрать волосы: «Что угодно, только не косы». Безропотно согласилась на каплю парфюма за ухом – духи подарил ей когда-то отец, решивший, что она уже взрослая. На туалетном столике стояло немало его подарков, начиная от редкой косметики и заканчивая украшениями.

– Спасибо, – поблагодарила она Настасью, когда та закончила.

Из зеркала на нее смотрела прежняя Лизавета. Хрупкое, нежное создание в легком платье, не человек – милая кукла. Длинные юбки скрывали ссадины на коленях, но это ничего не решало: кукла уже была с дефектом, готовая разбиться от всякого неосторожного касания.

– К завтраку уже приглашали?

– Да, господарыня. Я потому и зашла: все уже встали, ваш батюшка просил вас разбудить. Сказал, если долго проспите, голова разболится.

Лизавета криво улыбнулась. Ей не было дозволено даже спать, сколько хотелось.

– Тогда я пойду. – Она подняла руку, когда Настасья шагнула следом. – Сопровождать не нужно. Я отсутствовала не столь долго, чтобы забыть дорогу в столовую.

Она неторопливо спустилась в холл. Из-за двери столовой и впрямь раздавались голоса. Они звучали взволнованно – мачеха с отцом наверняка обсуждали ее дальнейшую судьбу. Помедлив, Лизавета развернулась: родители все решат и так.

Она же прошла в гостиную. Когда-то ей казалось, что эта комната похожа на те, что были в доме Лада, но по возвращении Лизавета не могла не заметить отличий. Здесь было безупречно чисто, очаровательно, благостно. Никто не забывал плед на кресле или чашки на низеньком столике, не оставлял раскрытую на середине книгу – и уж тем более пятен на обивке изящного диванчика.

А еще в отчем доме в гостиной стояло пианино. Во время званых вечеров Лизавету часто просили сесть за инструмент, сыграть «что-нибудь легкое», «что-нибудь ненавязчивое». Откинув крышку, она наугад нажала на клавишу, вызвав тяжелый, надрывный гул. Лизавета гадала, в действительности ли ей нравилась музыка – или однажды кто-то просто сказал, что она должна ее любить.

– Лизавета, это ты? – отец вышел на звук.

Захлопнув крышку пианино, Лизавета поспешила обратно. Отец стоял в дверях столовой напряженный, как та самая нота. Он не поздоровался с Лизаветой первым – ждал, как она поведет себя и что скажет.

– Доброе утро, – Лизавета присела в подобии реверанса.

– Доброе-доброе, – он все еще с опаской приглядывался.

– Я спускалась на завтрак, но что-то потянуло… сюда.

– Наверное, по дому соскучилась.

– Пожалуй.

Они говорили чепуху, избегая пауз, словно знали: наступившая тишина окажется тягучей, неловкой.

Так и случилось. Помявшись, отец кивнул в сторону столовой:

– Что ж, проходи. Мы еще не закончили.

– Как удачно.

Она проскользнула в комнату мимо отца, невнятно поздоровалась с мачехой, опустилась на стул напротив. Отец, конечно, сидел во главе стола.

– Как ты себя чувствуешь, дорогая? – наливая ей чай, поинтересовалась мачеха, безусловно, только из вежливости.

– Неплохо, спасибо. – Лизавета улыбнулась, принимая из ее рук изящную чашечку. – Я даже не думала, что так хорошо высплюсь. После всех потрясений, я имею в виду.

– Так ты признаешь, что это были… потрясения? – отец опустился на свое место.

– Никогда этого не отрицала, – откликнулась она, сосредоточенно намазывая масло на хлеб.

Ответом ей послужил тяжкий вздох.

– Лизавета, ты ведь поняла, что я имею в виду?

Она очень вовремя начала жевать, получив благодаря этому возможность подумать. Не особо помогло: Лизавета не знала, что делать. Впервые рядом не было никого, чтобы дать совет, ответить за нее или вступиться. Никто не мог подсказать, что лучше – сказать правду или привычно притвориться, сыграть роль. Может, она хотела быть актрисой?

– Прошу прощения. – Лизавета утерла салфеткой губы. – Да, я поняла.

– И что ты скажешь? Как ты себя чувствуешь… духовно?

Пауза в три биения сердца.

– Я не околдована. И никогда не была.

Отец быстро сжал и разжал кулаки.

– Значит, ты по-прежнему считаешь, что этот… водяной ничего плохого не сделал?

– Дорогой, не думаю, что сейчас удачное время… – Мачеха попыталась вмешаться, хотя это было так же бесполезно, как кинуться наперерез несущейся во весь опор тройке.

– Да, – Лизавета не дала ей договорить. – Я знаю, что вам удобнее думать, будто все это время я была прислугой у злодея, но на самом деле Лад… водяной не такой, каким кажется. Не такой, как говорится в легендах. Он повел себя глупо, и ему стыдно за то, что он сделал, но кто из нас не совершает ошибок?

– Вести себя глупо и держать в заключении людей – не одно и то же, Лизавета.

В детстве отец называл ее полным именем, только когда сердился. В остальное время она была Лизонькой, его чадом, которое нужно беречь. Избавиться от этой заботы, похоже, оказалось сложнее, чем можно себе