Другие цвета - Орхан Памук

Больше всего беспокойства это явление доставляет политикам и представителям культурных сообществ незападных государств. Прежде всего, из-за способности писателя объективно, как бы извне, смотреть на национальную историю и внутренние проблемы. Кроме того, тревога политизированных кругов слаборазвитых стран вызвана неопределенностью национального самосознания, неуверенностью и слабостью позиций на международной арене, а также нежеланием замечать темные пятна своей истории и признавать наличие внутренних проблем. И когда в подобной ситуации писатель адресует свои произведения читателям всего мира, его подозревают в умышленной ориентации на зарубежную аудиторию и обвиняют в том, что он специально старается писать на экзотические темы, изобретая проблемы, которых нет в реальности. Одновременно имеет место и другое восприятие национальных литератур, связанное, скорее, с интересом западных читателей к сугубо внутренним проблемам этих стран и нежеланием узнавать из книг о проблемах глобального характера. Возможно, в этом кроется боязнь возможной фальши — ведь если писатель сумеет быть услышанным во всем мире, он выйдет за рамки национальной культуры и утратит достоверность. А еще это связано с тайной мечтой читателя побывать в чужой стране, полностью отрезанной от внешнего мира, и своими глазами увидеть ее внутренние сложности; втайне это так же приятно, как стать свидетелем чьей-то семейной ссоры. А когда писатели пишут на неродных языках, думая о своих читателях во всем мире, надежда осуществить эту мечту умирает.

Я все еще люблю этот вопрос, который слышу все эти годы — «Для кого вы пишете?»; отвечать на него приятно, так как всем писателям хочется быть искренними и подлинными. Но подлинность писателя связана не только с его умением быть чутким и внимательным к реальному миру, в котором он живет, но и с его способностью осознавать его собственное переменчивое положение в мире. Возможно, идеального читателя с неограниченным восприятием, свободного от тяжкого груза национальных проблем, религиозных запретов и национальных легенд, как и идеального писателя, вовсе не существует. Но чтобы была хотя бы небольшая надежда найти этого идеального читателя — в своей ли стране или где-то в мире, — нужно, прежде всего, представить его себе, а представив, начать писать, обращаясь только к нему.

МОИ КНИГИ — МОЯ ЖИЗНЬ

Глава 57

ПОСЛЕСЛОВИЕ К РОМАНУ «БЕЛАЯ КРЕПОСТЬ»

Бывают такие романы, герои которых, несмотря на счастливый, удачный конец их приключений, продолжают жить в фантазиях автора. Некоторые писатели девятнадцатого столетия записывали свои фантазии во второй или третий тома — продолжение своих романов. Другие, не желая попадаться в ловушку и заново создавать мир уже написанного романа, добавляли эпилог, в котором торопливо пересказывали будущее героев после окончания романа — словно для того, чтобы поскорее закончить бесконечную, опасную новую жизнь книги. В таких эпилогах мы читаем: «Доротея с двумя дочерьми вернулась в поместье в Алкингстоне много лет спустя…» или «Дела Разарова, в конце концов, поправились, и у него появился неплохой доход…». Еще есть и другие книги, к которым авторы возвращаются не ради приключений прежних героев, а из-за самого сюжета книг. Новые и старые идеи, их новые возможности, реакции близких друзей и читателей, воспоминания постоянно меняют книгу в сознании писателя. Когда книга, в конце концов, написана и продается в книжных магазинах, писатель замечает, что она стала совершенно другой и не похожа на то, что он задумывал изначально, и вот тут-то писателю хочется напомнить этому новорожденному чудищу, сбежавшему от своего создателя, откуда оно родом.

Первый, призрачный образ «Белой крепости» возник в моем воображении, когда я закончил свой первый роман — длинную семейную сагу «Джевдет-бей и сыновья»: я вообразил прорицателя, который, получив приказ явиться среди ночи во дворец, идет туда по темно-синим улицам. Роман тогда так и назывался — в честь прорицателя. Мой герой-прорицатель был ученым, болевшим душой за науку; но, увидев, что наука не популярна при дворе, он начинает заниматься астрологией, что ему совершенно не нравится, но что он с легкостью изучил благодаря увлечению астрономией. Сначала он занимается астрологией неохотно, но потом прорицания приносят ему влияние и власть, успех кружит ему голову, и он начинает участвовать в интригах. Вот и все, что мне было известно. В то время исторические темы постоянно приходили мне в голову, но я их старался избегать, так как мне очень часто задавали неприятный вопрос: «Почему вы пишете только исторические романы?» — и я смущался до такой степени, что история перестала меня интересовать.

Правда, в двадцать три года я написал три исторических рассказа; роман «Джевдет-бей и сыновья», действие которого начинается в первые годы XX века, тоже называли историческим. Должно быть, мой интерес к истории был связан не с моими литературными пристрастиями, а с моими симпатиями, сложившимися в детские годы. Однажды в детстве, когда мне было восемь лет, я вышел из нашей квартиры и пошел на сумрачный бабушкин этаж, где все вещи были такими, как наши, и тоже все время что-то бормотало радио, только все казалось еще мрачнее из-за темной мебели. Я что-то искал среди запылившихся медицинских книг моего дяди-доктора, давно уехавшего в Америку, и пожелтевших газет, и тут мне случайно попала в руки большая книга Решата Экрема Коча, с картинками. С того дня, сидя в полумрачной квартире, где сгущались пыльные тени, я часами читал истории несчастных мартышек, которых покупали в обезьяньих лавках в Азапкапы, а потом вешали на деревьях за распущенность. В другие дни — например, в дни стирки, когда было слышно только яростное гудение стиральной машины, а все взрослые были поглощены кипячением воды и жидким мылом, я забивался в угол и рассматривал черно-белые графические рисунки, на которых были изображены стамбульские распутницы с улицы Мелек Гирмез — «Улицы, где не ходят ангелы», — покаранные за грехи чумой. Бывало, что коридорные часы с маятником терпеливо ожидали, когда настанет пора пробить следующий час, а я с робким нетерпением погружался в рассказ о казни преступника, которому ломали руки и ноги, чтобы запихнуть его в жерло пушки и выстрелить им в небо, как ядром.

Когда я закончил «Дом тишины», у меня перед глазами опять появились исторические образы. Я говорил себе: «Почему бы мне не написать что-нибудь короткое, для разнообразия, между большими романами, скажем, какую-нибудь новеллу с захватывающим сюжетом, которая, пока я буду писать ее, развлечет меня и поможет мне отдохнуть?» Так я решил писать про моего прорицателя и с упоением погрузился в чтение научных книг по астрономии. Великолепная, невероятно увлекательная книга Аднана Адывара «Наука во времена Османской империи» позволила мне ощутить атмосферу того времени и обзавестись необходимыми мне тогда красочными деталями для будущего повествования (также в этом мне помогли и османские трактаты вроде «Аджаип-уль Махлюкат» — «Ужасные существа», — в которых описывались удивительные и неизвестные животные, истории о которых очень любил и Эвлия Челеби, а также неведомые страны, заимствованные в других книгах, о которых не писали ни в одном географическом труде). Из работы профессора Сюхейли Юнвера «Стамбульская обсерватория» я узнал о знаменитом османском астрономе Такиеддине-эфенди, который однажды попытался рассказать о кометах султану; задумывая, что мой герой найдет его утраченные научные заметки и попытается истолковать их, я ясно ощутил, как зыбка грань между астрономией и астрологией. В другой книге об астрологии было написано следующее: «Выдвинуть предположение, что порядок вещей может быть нарушен, — неплохой способ расстроить его». И действительно: впоследствии в историческом трактате Наймы — одного из самых популярных османских историков, чьи рассказы написаны с хорошим вкусом и должным драматизмом, я прочитал, что главный придворный астролог Хюсейн-эфенди тоже ретиво пользовался этим главным правилом предсказателя в своих интересах, как и все политики.

Все это я читал только для того, чтобы суметь придать выразительность моему повествованию, и, когда слегка пресытился этими сюжетами, узнал о существовании еще одной очень популярной в турецкой литературе темы: о герое, который переживает за людей и старается сделать всем добро! Иногда ему, этому доброму и благородному герою, противостояли коварные злодеи. В романах, которые считались уровнем повыше, можно было прочитать о том, как хороший герой менялся, как его постепенно портило зло, которому он противостоял. Кто знает, может быть, и я написал бы нечто похожее, но мне никак не удавалось найти источник добродетели героя и причины его рвения к науке и открытиям. Позднее я решил, что мой прорицатель мог узнать о науке от кого-то с Запада. Самым подходящим персонажем для этого мог быть раб — их целыми кораблями привозили в Стамбул из дальних стран. Так появилась почти гегельянская история взаимоотношений хозяина и раба. Я полагал, что мой хозяин и раб должны будут рассказывать друг другу обо всем, учить друг друга, что им нужно будет подолгу разговаривать; я задумывал, что они будут жить на темной улице, в одном доме и одной комнате, друг у друга на глазах. И вдруг духовная связь этой пары и напряжение между ними стали главной темой моего романа. Внезапно я заметил, что не могу отделить друг от друга Ходжу и его итальянского раба даже зрительно. Так родилась идея об их внешнем сходстве — возможно, из-за мгновенной заминки моего воображения. С этого момента мне уже было легко и не требовалось столько усилий, чтобы перейти к известной для сокровищницы мировой литературы теме о близнецах или двойниках, меняющихся местами.