Другие цвета - Орхан Памук

Однако мне кажется, что все происходящее не является непостижимой странностью, характерной только для Турции: это проявление нового общемирового процесса, к пониманию которого мы только начинаем приближаться и с которым нам необходимо считаться. Поразительный экономический рост в Индии и в Китае, свидетелями которого мы были в последние годы, привел к стремительному развитию среднего класса (мне хочется верить, что об этих новых людях вскоре расскажут великие романы). Как бы мы ни называли эти новые элиты — «незападной буржуазией» или «капитализированной бюрократией», — они, как и прозападно ориентированная элита в моей стране, вынуждены следовать двум различным и несовместимыми линиями поведения, чтобы узаконить недавно приобретенное богатство и власть. С одной стороны, чтобы оправдать стремительный рост своего благосостояния, они должны будут убедить сограждан в необходимости усвоения образа мыслей и установок Запада, а затем обучить этим установкам свои народы. А с другой стороны, им придется принять на вооружение самый ярый и нетерпимый национализм, чтобы отвечать на обвинения в забвении традиций и корней. Конфликт, который сторонним наблюдателям, вроде Флобера, мог бы показаться причудой, является, как мне представляется, результатом столкновения этих «прозападных» политико-экономических программ с культурными устремлениями, порожденными ими.

Найпол был одним из первых писателей, напомнивших нам, насколько жестокие преступления совершали незападные правящие элиты постколониальной эры. Великий японский писатель Кэндзабуро Оэ, с которым мне довелось встретиться в мае текущего года в Корее, рассказал, что также подвергся нападкам со стороны радикальных националистов, поскольку убежден, что отвратительные преступления, совершенные армией его страны во время вторжения в Китай и в Корею, должны открыто обсуждаться в Токио. Нетерпимость Российского государства по отношению к чеченцам и другим меньшинствам и правозащитным группам, нападки на свободу слова со стороны индийских националистов, негласные этнические чистки уйгуров в Китае — все это является результатом тех же противоречий.

Сторонники вступления Турции в Евросоюз часто и настойчиво критикуют нас, турок, ожидающих решения своей участи на пороге Европы, за недостаточный уровень развития экономики и несоблюдение демократических норм и прав человека. Уверен, что и завтрашние романисты, которые готовятся красочно и реалистично описывать частную жизнь нового, но сильного незападного среднего класса, безусловно, надеются, что Запад выступит с критикой ограничений свободы слова и в их странах. Но сегодня, когда авторитет Запада подорван ложными обоснованиями войны в Ираке и подтвердившейся информацией о секретных тюрьмах ЦРУ, ожидание от Европы подобных реакций может оказаться неоправданными иллюзиями.

Глава 56

ДЛЯ КОГО ВЫ ПИШЕТЕ?

Для кого вы пишете? Этот вопрос я чаще всего слышу от читателей и журналистов все те тридцать лет, что пишу книги. Причины этого вопроса, а также ожидаемый ответ различны, в зависимости от места и ситуации. Но в нем всегда слышатся подозрение и высокомерие.

В 1970-х годах, когда я решил стать писателем, этот вопрос был следствием ограниченного взгляда на искусство и литературу как на атрибуты роскоши, непозволительной в Турции, тогда бедной неевропейской стране, поглощенной попытками присоединиться к современному развитому миру. В этом вопросе чувствовался подтекст — разве не было бы от такого «культурного и образованного человека», как я, больше проку, если бы он стал, например, врачом-инфекционистом или инженером-проектировщиком мостов? На этот вопрос в свое время ответил еще Жан-Поль Сартр, когда в 1970-х годах сказал, что родись он интеллигентом в какой-нибудь очень бедной стране, вроде Республики Биафра, то он, конечно же, не стал бы заниматься писательством. В последующие годы этот вопрос — «Для кого вы пишете?» — мне задавали, чтобы узнать, на какой слой общества ориентировано мое творчество и от кого я рассчитываю получить больший отклик. Я чувствовал, что в этом вопросе кроется подвох и что если я не отвечу, что пишу для «тех, кому хуже всего живется, для тех, кто больше всех страдает», то меня обвинят в том, что я защищаю интересы турецкой буржуазии и кулачества. Стоило бедолаге-писателю, исполненному благих намерений, ответить, что он пишет для бедных — для крестьян и рабочих, — как ему замечали, что крестьяне и рабочие почти все неграмотные и не смогут читать книги наивного романиста, которому приходилось замолкать, не имея ничего возразить. В 1970-х годах, когда мама спрашивала, для кого я пишу, в ее нежном и печальном голосе слышалась тревога — «На что ты собираешься дальше жить?»; а когда об этом же спрашивали меня друзья, в их вопросе звучала насмешка — «Да кому нужны твои книги?».

Прошло тридцать лет, и с каждым днем я слышу этот вопрос все чаще. Теперь он связан с тем, что мои романы переведены на пятьдесят с лишним языков. Обычно, задав этот вопрос, последние десять лет корреспонденты, боясь, что я неправильно пойму его суть, поясняют: «Вы пишете по-турецки: вы пишете только для турок или помните и о читателях других стран?» Будь то в Турции или за рубежом — этот вопрос уже тридцать лет произносят с подозрительной и высокомерной улыбкой, а мне всегда становится ясно, что если я хочу, чтобы мои книги считали правдивыми и неподдельными, то должен ответить, что «я пишу только для турок».

По сути, в этом вопросе нет ничего человечного и настоящего, и вызван он тем, что становление жанра романа всегда было связано с ростом государственности и национальным подъемом. В XIX веке, когда были написаны самые великие произведения литературы, роман был в полном смысле слова национализированным искусством. Бальзак, Диккенс, Достоевский и Толстой писали свои романы для формировавшегося среднего класса; в книгах читатели узнавали свои города, улицы, дома и знакомые предметы, и, изображая знакомые людям горести и радости, авторы публиковали свои романы, отражавшие общий ход развития нации, в литературных рубриках местных газет. В голосах великих рассказчиков чувствовалось искреннее сопереживание наблюдателя, небезразличного к судьбе своего народа, и стремление разделить ее с ним. В конце XIX века создавать и читать романы означало участвовать в определении будущего своей страны.

Однако в наше время написание и чтение романов несут в себе совершенно иной смысл. Прежде всего, в первой половине двадцатого столетия роман под влиянием модернизма приобрел статус высокого искусства. Развитие технических и коммуникативных средств за последние тридцать лет позволило писателям обращаться не только к народам своих стран, а к читателям всего мира, следящим за ходом мирового литературного процесса. Сегодня появление новых книг Габриэля Гарсиа Маркеса, Джона Кутзее или Пола Остера ожидается читателями всей планеты так же, как в свое время в Англии ожидали появления новых романов Диккенса — как новостей. Романы этих авторов, как и романы многих других, по всему миру читает больше людей, чем в стране, где эти писатели родились и выросли.

Если обобщить ответ на вопрос — «Для кого вы пишете?» — то можно сказать, что обычно писатель пишет свой роман либо своего идеального читателя, либо для своих возлюбленных и близких, либо ради собственного удовольствия или вообще просто так и ни для кого. Это верно отчасти. Потому что еще писатели пишут и просто для своих читателей. Напрашивается вывод, что современные писатели пишут скорее не для большинства соотечественников, которые владеют языком писателя, но вряд ли будут читать его книги, а, скорее, для ограниченного мирового литературного сообщества — для читающих людей всего мира, которых с каждым днем становится больше. Эта новая социокультурная среда, сформировавшаяся за последние тридцать лет, и порождает враждебные вопросы и сомнения в искренности писателей.

Больше всего беспокойства это явление доставляет политикам и представителям культурных сообществ незападных государств. Прежде всего, из-за способности писателя объективно, как бы извне, смотреть на национальную историю и внутренние проблемы. Кроме того, тревога политизированных кругов слаборазвитых стран вызвана неопределенностью национального самосознания, неуверенностью и слабостью позиций на международной арене, а также нежеланием замечать темные пятна своей истории и признавать наличие внутренних проблем. И когда в подобной ситуации писатель адресует свои произведения читателям всего мира, его подозревают в умышленной ориентации на зарубежную аудиторию и обвиняют в том, что он специально старается писать на экзотические темы, изобретая проблемы, которых нет в реальности. Одновременно имеет место и другое восприятие национальных литератур, связанное, скорее, с интересом западных читателей к сугубо внутренним проблемам этих стран и нежеланием узнавать из книг о проблемах глобального характера. Возможно, в этом кроется боязнь возможной фальши — ведь если писатель сумеет быть услышанным во всем мире, он выйдет за рамки национальной культуры и утратит достоверность. А еще это связано с тайной мечтой читателя побывать в чужой стране, полностью отрезанной от внешнего мира, и своими глазами увидеть ее внутренние сложности; втайне это так же приятно, как стать свидетелем чьей-то семейной ссоры. А когда писатели пишут на неродных языках, думая о своих читателях во всем мире, надежда осуществить эту мечту умирает.