Жестокие игры мажора - Маша Демина

меня своим взглядом… и черт бы побрал эти пронзительные голубые глаза.

Она думает над тем, что ответить. Я вижу это. Но заставляю себя быть терпеливым.

— Мне было четырнадцать, — едва слышно произносит она, будто ее тошнит от одной мысли об этом. — Это следы от ремня.

Твою мать.

— Кто это сделал с тобой?

Я не хотел, чтобы мой голос прозвучал так угрожающе, но ничего не могу поделать с уродливым чувством, расползающимся в груди. Оно в равной степени сбивает с толку и раздражает, потому что, кем бы этот человек ни был, я хочу уничтожить его.

— Моя опекунша. Она и раньше проявляла ко мне жестокость и продолжала делать это после, — Алиса приглушенно фыркает. — Но в тот день стерва превзошла себя. Я не могу забыть эту боль, — она нервно облизывает губы, добавляя уязвимо: — Я потеряла сознание от боли, но последнее, что я помню, это еще один жестокий удар и грубое обвинение.

В груди вспыхивает огонь, и мне приходится стиснуть челюсти, чтобы не выдать злость, вибрирующую в каждой мышце моего тела.

— Что ты сделала?

Я знаю. Им всегда нужен повод. Малейшая зацепка, чтобы выместить свое уродство на того, кто слабее. Доказать свое превосходство. Хотя бы таким путем. За счет унижения и боли.

Алиса опускает взгляд и, издав вымученный смешок, произносит спокойно:

— Ничего. Она просто решила, что я украла ее деньги.

Как банально. И это опять же пиздец как злит меня. Но вместо того, чтобы позволить этому блядскому чувству показаться наружу, я запускаю руку ей под блузку и касаюсь спины, там, где видел следы. Они гладкие на ощупь, но слыша, как сбивается ее дыхание, я понимаю: для нее они острые, как чертовы шипы. И все же она не просит меня убрать ладонь.

— А ты этого не делала, — озвучиваю очевидный факт, скользя пальцем по линии ее позвоночника.

От этого движения Алиса сильнее сжимает мои плечи, а потом просто качает головой.

— Она нашла их через неделю в своем шкафу. На полке под одеждой.

Я поднимаю вторую руку и провожу пальцем по скуле Алисы, вынуждая посмотреть на меня.

— Почему ты жила с опекуном?

Ее глаза вспыхивают от эмоции, которую она не успевает спрятать. В ней есть тайный смысл, который Алиса не готова мне раскрыть.

— После смерти бабушки опеку надо мной взяла двоюродная тетя.

Я прищуриваюсь из-за ее уклончивого ответа.

— А что с твоими родителями?

Алиса сглатывает и теперь просит меня убрать ладонь от шрамов, словно мои прикосновения рассеивают ее разум. Я уступаю и убираю руку. Она тут же начинает зудеть, потеряв тепло нежной кожи.

— Мама умерла. Папа в тюрьме. Я почти не помню их.

И судя по кратким ответам и тому, как изменилось ее дыхание, — она помнит.

Я задумчиво провожу пальцами по своему подбородку.

— Это как-то связано с твоей фобией воды?

Алиса смотрит на меня широко раскрытыми глазами. И сейчас я отчетливо вижу в них страх, даже если она не отдает отчет тому, что я читаю эмоции, написанные на ее испуганном лице.

— Я… Э… Я не знаю, — ей становится тяжело дышать. — Хватит на сегодня откровений.

Алиса предпринимает попытку слезть с коленей, но моя ладонь обхватывает ее стройное бедро и сжимает, удерживая на месте.

Я наклоняю голову, наблюдая за дальнейшей реакцией Алисы.

— Чего ты испугалась?

— Я не испугалась. Я просто ни с кем не говорила об этом.

Она затихает, и мы снова играем в гляделки, пока Алиса не отворачивается от меня, насколько ей позволяет моя хватка.

Она берет короткую паузу, прежде чем вываливает своих демонов мне на блюдечко.

— Иногда мне снится сон. Один и тот же. Я не знаю, что является причиной этих кошмаров, но каждый раз я вижу уродливую руку, которая топит меня, и слышу его голос…

Это не сон. Она помнит. Самое ужасное, что разум пытается затолкать воспоминания в самый темный угол. Но иногда мы оказываемся в этом углу и всплывает то, что когда-то мозг предпочел забыть.

— Только не говори никому, пожалуйста.

— Посмотри на меня.

Не сразу, но Алиса делает то, что я прошу.

— Ты не должна стыдиться этого. Плохие вещи случаются с нами. И в этом нет ничего постыдного.

Она делает прерывистый вздох.

— Я пытаюсь не стыдиться, но это сложно, — еще одна тихая слеза соскальзывает из ее невинных глубоких глаз. — Общество не очень любит дефекты. Поэтому мне не нравится выделяться. Существовать в тени всегда проще. Безопаснее. Тебя не видно, тебя нет, а значит, не в кого тыкать пальцем.

Ей не нравится выделяться. Но она выделяется. Хочет сама того или нет. Она выделяется.

Я тоже заметил ее. На той вечеринке. Ее длинные светлые волосы. Большие невинные глаза. И скромность, которая светилась вокруг нее невидимым ореолом.

В голове всплывает разговор, который я начинаю ненавидеть…

— Определишь на глаз девственницу?

Парни прыскают со смеху:

— Да Багира по запаху ее учует.

Я лишь небрежно поджимаю плечом.

— В легкую.

Акмал скалится.

— А как докажешь?

— Ой, бля, на понт хочешь взять?

— Почему хочу? Беру. Докажешь — я торчу тебе бабок, не докажешь — отдаешь мне свою тачку.

— Дай мне пару часов.

Я встряхиваю головой, выбрасывая это роковое воспоминание на хрен.

— Знаешь, что я скажу тебе Ведьма? — я сжимаю ее бедро грубее и втягиваю носом воздух. — К черту их всех.

И целую ее. Почти отчаянно. Чтобы не допускать уничтожающей мысли: как идеально она оттеняет мою больную сторону. Что она инь для моего темного янь.

Нет, блядь. Я не буду думать об этом в таком ключе.

В кармане вибрирует телефон, но я игнорирую его и проталкиваю язык в ее теплый рот, окончательно доказывая себе, что, черт возьми, она нечто большее, чем спор на гребаную тачку…

23.2

Я сижу в тачке. Моя рука свисает с открытого окна. Сигарета медленно тлеет между пальцев.

Я буквально чувствую, как стремительно все, что происходит между мной и Ведьмой, перерастает в нездоровую одержимость, но даже понимание, что я не должен закапывать себя в яму собственноручно, не становится моим спасением.

Я делаю ленивую затяжку и откидываюсь затылком на подголовник.

Твою мать. Я еще не ложился.

Не могу выбросить из головы мысли о Ведьме. Их слишком много. И весь пиздец в том, что я даже не пытаюсь что-то предпринять, чтобы избавиться от них.

Охренеть, блядь.

У меня куча проблем. А все, о чем я сейчас могу думать, — лишь