Легенда о заячьем паприкаше - Енё Йожи Тершанский

прохудившейся канистры.

Керосин тотчас вспыхнул.

Но артистка этого уже не увидела: она ушла в комнату и, как говорится в романах, спокойно уснула в объятиях морфея. Сухая, пропитавшаяся керосином тележка загорелась сразу. От жара выскочила пробка из второй канистры, ее содержимое загорелось, растопило жестяную свою тюрьму и присовокупило свои усилия к тому, чтобы тележка сгорела вся без остатка, не считая разве что железной обшивки. И выглядело все это поистине апофеозом какого-нибудь великомученика. Правда, свидетелей при этом не было — только глухие, незрячие стены дома да звезды небесные, мигающие в весенней ночи. Впрочем, жильцы дома номер девять по улице Пантлика искренне скорбели по поводу гибели тележки и только что не оплакивали ее. А ведь не каждый усопший удостаивается этого.

Послесловие

Что ж, милый читатель, если ты найдешь дом номер девять по улице Пантлика, ты увидишь там и мастерскую Яноша Безимени на прежнем месте, только под новой вывеской.

Ты сможешь увидеть и его налитую молоденькую супругу — некогда тоненькую девушку Агицу, — которая, забавляя маленького Безимени, отправляется с ним на прогулку.

А заглянув в саму мастерскую, ты обнаружишь в углу новую, полированного дерева тележку обивщика мебели — легкую, стройную и изящную тележку на резиновом ходу; ее не приходится уже держать во дворе под открытым небом, а вполне можно ввезти в мастерскую прямо с улицы.

Эта новая тележка, несомненно, практичнее, чем ее хворая предшественница с левым уклоном. Но можно ли предположить, что у нее будет столь же интересная жизнь?! Нет, нет и нет!..

Перевод Е. Малыхиной.

РАССКАЗЫ

ПО ЗАЛИТЫМ ВЕСЕННИМ СОЛНЦЕМ ХОЛМАМ…

Я бродил по залитым весенним солнцем холмам, подставляющим лесу склоны свои на диво грациозной дугой.

Просторный, улыбчивый покой широко разливается над лугами, а по уклонам хлопотливо плещут прожилки ручьев. И там, где они пробегают, на темно-зеленой хляби весело горят желтые звездочки цветов.

Я прилег под каштаном и, уткнувшись лицом в подвяленную траву, подумал: вот если не шевельнусь и не оглянусь, здесь подле меня непременно что-то произойдет.

Сейчас, сию минуту, с превеликой опаскою раздвинет ветви Фавн из латинских сказок и внимательно оглядится.

А когда никого не увидит и не услышит ничего, кроме стрекотания кузнечиков, смело выйдет на лужайку. Он походит туда и сюда, понаблюдает живыми, блестящими своими глазами, а потом и сам привалится где-нибудь неподалеку. Спиной обопрется о старый каштановый пень и вынет камышовую дудочку. Устроится удобно, по-барски, закинет одна на другую мохнатые козлиные ноги и заиграет.

На вопли его свирели посыплется из зарослей целая армия маленьких фавнят. Юркие детеныши старого козлоногого Фавна.

Словно сорвавшись с цепи, станут они прыгать, кувыркаться, скакать на зеленой траве.

Глядишь, нет-нет и столкнутся бодливо, дугами совьются тела их, а тощие ручонки выставятся из-за спин под острым углом.

А не то, сцепившись руками, станут все полукругом и завертятся в бешеной пляске, закидывая назад головы.

Блестящими глазами смотрит на расшалившихся своих бесенят старый Фавн и играет им, все поддавая жару.

Кто-то шел, насвистывая, из-за холма, вверх по дороге. Он насвистывал школьный марш, вроде тех, на немецкий лад, какие распевают, возвращаясь с прогулки, школьники с цветами в руках.

Это и в самом деле был школьник в коротких штанишках. Беспечно, лихо шагал он по середине дороги, широко размахивая руками, шел словно во сне. И при этом сильно поддавал ногой камешки, да так внезапно, так яростно, как будто камешки эти вызывали в нем злобу.

Потом он остановился посреди изъезженной телегами дороги в серьезной, взрослой позе, засунув руки в карманы: куда бы податься? И вдруг метнулся к придорожной канаве. А перескочив ее, победоносно огляделся вокруг, словно ожидая за это похвал.

И он зашагал по лугу, прямо ко мне. Но заметил меня не сразу.

Он наклонился, чтобы сорвать цветок, и долго возился с ним, прилаживая к шляпе. Но слабый стебель кукушкиных слезок, должно быть, смялся в его руках, потому что он сердито отшвырнул цветок и опять надел свою шляпу. Вообще, с той минуты, как зашагал он по траве, в каждом движении его чувствовалось какое-то здоровое нетерпение. Вот он постоял спокойно, огляделся, затем — пожелал чего-то, потянулась за чем-то рука, и опять он застыл с полусогнутой рукой, словно движения прятались у него под мышками, готовые выскочить в любой миг.

Он достал карманный ножик, срезал ивовый прут и попытался выпрямить его.

Серьезно, благоговейно он оглядел небо, склоны холмов. И вокруг себя огляделся, живо и с любопытством, и вдруг беспокойно задвигал шеей. Попытался расслабить воротничок, крутя головой, словно вертишейка. Затем изогнулся всем телом, как будто следил за чем-то.

Сделал еще несколько шагов вперед и вдруг ни с того ни с сего захохотал.

Он хохотал, потом, дурачась, два-три раза высоко подпрыгнул, брыкаясь в воздухе, и бросился плашмя на траву. Он болтал руками и ногами, катался по траве, хохоча во все горло, визжа, словно потерял рассудок. Потом опять вскочил на ноги.

Он стоял — просто стоял. Но вот опять подкинул вверх шляпу. «Гей-гей-гопля!» — закричал он и бешено замахал руками.

Эх, крепко же захмелел паренек от весенних запахов, подумал я, и по спине пробежали мурашки от щекочущего шального восторга, как, бывало, при звуках марша нашей команды на соревнованиях по гимнастике.

Парнишка, вероятно устав неистовствовать, сел на траву. И теперь спокойно и весело, покачивая в такт головой, вновь стал насвистывать марш. Но сел он, верно, на мокрое место и, когда, приподнявшись, стал ощупывать ладонями промокшие на ягодицах штаны, опять захохотал безудержно, дико.

Случайно он обернулся и тут заметил меня. На мгновение бедняга застыл неподвижно. И медленно, почти с усилием встал. Раз-другой просвистел в воздухе прутиком, словно скрашивая прежние выходки. Он оказался сейчас вполоборота ко мне, и я увидел, как от мучительного, до слез, стыда побагровело его лицо.

Неловко ступая, неуверенно, словно калека, зашагал он вниз по склону. О господи, как же захотелось ему пуститься бегом! Должно быть, никогда в жизни не желал он так страстно убежать, исчезнуть.

Я опять уткнулся лицом в траву, словно кающийся грешник, и чувствовал себя так, как если бы мне плюнули в глаза за какой-то мой грязный, позорный проступок.

Ох, как же сильно обидел я этого паренька! И обидел с ним вместе весну, и исправить это уже невозможно.

Ибо я забросал грязью белые одежды невинных,