Легенда о заячьем паприкаше - Енё Йожи Тершанский

пострадавшие еще от бомб, например счастливый дом номер девять.

В довершение всего на улице обосновались эсэсовские, артиллерийские и различные технические подразделения. Для них полагалось в два счета освобождать облюбованные ими части убежищ. До жильцов уже никому не было дела.

Когда же стало казаться, что каждый уголок дома набит до невозможности, до невероятности, до удушья, до отказа потребовалось немедленно и неукоснительно разместить в оставшихся невредимыми домах этой улицы крупный немецкий госпиталь для летчиков.

Но что же из всего этого кавардака перепало на долю главного героя нашей истории — тележки с левым уклоном?

Тележка в роли бойни

Четыре трупа лошадушек, как окрестили во время осады бедных, запряженных в войну животных, лежали после взрыва бомбы вокруг тележки, еще не остыв.

Смеркалось. Напуганные жильцы вылезли из домов, чтобы проветриться и немного размять ноги.

Среди артиллеристов Андорфи был деревенский скотобоец. Сговорившись с приятелями и вооружившись большим кухонным ножом и топором, которым рубили дрова, он подступился к лошадиному трупу. И вырезал самые благородные части — печенку и почки.

Для разделки туши тележка подошла как нельзя лучше.

Его примеру последовали жильцы, сновавшие вокруг, и солдаты из рабочей роты — все они, кто с ножом, кто с топором, накинулись на тушу.

Тележка продолжала служить разделочным столом. Вокруг нее поднялась несусветная суета и толчея.

В ту ночь, просачиваясь из убежищ, по улице неслись аппетитные запахи бульона, жаркого, котлет из конины.

Те, кто поначалу крутил носом, уверяя, что скорей умрет с голоду, чем возьмет в рот хоть кусочек конины, наелись теперь до отвала, признав, что, если не обращать внимания на мелочи, лошадушкино мясо — превосходный питательный продукт.

Артистка Вера Амурски тоже сперва заявила категорически, что даже печку свою не позволит осквернить стряпней из конины. Но потом, все-таки вняв мольбам, не только выдержала запах, но даже попробовала в конце концов лошадиного жаркого и нашла его вполне съедобным.

Одна лишь тележка испытывала некоторые неприятности от того, что лошадиное мясо превратилось в весьма ходкий продукт общественного питания, ибо поверх земли и битого кирпича, поверх ледяного покрова прибавилось на ней еще и кровавое месиво, оставшееся от разделанных лошадиных туш.

Теперь каждый, взглянув на тележку, всем существом ощутил бы отвращение и брезгливость. Впрочем, чувство отвращения и брезгливости было вполне уместно и своевременно также и в других точках земного шара. Это был, так сказать, крик моды в человеческом обществе вообще.

Очень даже объяснимое самоубийство

Теперь уже и в самом деле нетрудно понять, что вид грязной, обледеневшей и окровавленной тележки способен был отпугнуть кого угодно.

Но тогда каждую ночь, словно огромные фантастические бабочки, опускались с неба немецкие парашюты, которые доставляли в осажденные районы Буды боеприпасы и продовольствие.

И вот как-то ночью один такой цилиндрический ящик с боеприпасами на красном парашюте опустился непосредственно возле тележки.

Немного погодя на гору обломков, перегородившую улицу, лег еще и белый парашют.

На белых парашютах в осажденные районы доставляли — также в жестяных ящиках — перевязочные материалы, спирт, шоколад и консервы.

Эсэсовская часть, разместившаяся в доме номер девять по улице Пантлика, обнаружила в ту ночь в подвале корчмы замурованный кирпичом тайник, где корчмарь припрятал в больших количествах спиртное. Причем это был первоклассный ром, коньяк и ликеры.

Служба в эсэсовских частях к этому времени состояла в том, что каждый эсэсовец четыре часа отдыхал, а следующие четыре часа бодрствовал у пулемета.

В таком состоянии полного душевного и физического истощения спирт — лекарство и благословение.

Немцы, обнаружив эти солидные запасы, набросились на них и разом выпили все. Это не осталось без последствий. Они орали, пели, стреляли, изрядно потревожив спокойствие жильцов дома. Однако службу свою, впитавшуюся в плоть и кровь этих служак, несли исправно, с точностью часового механизма.

Когда занялась заря, один очень молодой и очень пьяный эсэсовец выскочил из-за стола, чтобы сменить товарища у пулемета; пост находился в конце длинной улицы Пантлика.

Он вышел из подъезда и первым делом заметил на груде обломков белый парашют. Потом увидел и красный, возле тележки.

У него еще оставалось немного времени до начала дежурства, чтобы обследовать содержимое ящика, доставленного белым парашютом. Он бросился к груде обломков и, скользя и спотыкаясь, стал карабкаться вверх.

Ему удалось вскрыть ящик, и он прежде всего вытащил алюминиевую флягу, ибо знал, что в ней спирт.

Фляга была уже у него в руке, и он прикидывал про себя успеет ли вернуться и позвать товарищей.

Но в рассветной тишине вверх по улице Пантлика шагал еще один немец. Причем был это не кто иной, как командир эсэсовцев, решивший собственной персоной проверить посты.

— Эй, Ганс! — крикнул он молодому эсэсовцу. — Ты что там делаешь? Так-та-ак!

Тут Ганс, форменным образом приготовившийся к смерти скатился с развалин и, встав перед командиром во фрунт, отчеканил:

— Честь имею доложить! Спешу на пост. Хайль Гитлер! — И он вскинул руку.

Командир медленно вытащил пистолет и без всякого гнева проговорил:

— Спирт выкрал из ящика? А на другой ящик, с боеприпасами, ноль внимания? Не налакался еще?

Ганс, стоя навытяжку и слегка покачиваясь от опьянения, глубоко дышал, отчетливо сознавая, что дышит в последний раз — сейчас командир его пристрелит.

Но офицер с непонятно отрешенным видом уставился куда-то вдаль. Потом, будто только сейчас заметив молодого эсэсовца, слегка вздрогнул и неожиданно сказал:

— Дай-ка сюда флягу и ступай к своим. Эту линию обороны мы оставляем. Попробуем удержать следующую улицу, повыше… очевидно с тем же успехом. Можешь идти! Хайль Гитлер! Ганс, совсем еще мальчик, в счастливом охмелении отдал честь и ринулся к своим товарищам.

Тогда эсэсовский офицер, открутив пробку у фляги, хлебнул чистого, крепчайшего спирта. И содрогнулся с гримасой отвращения. Потом выражение лица его необыкновенно смягчилось. Он зашагал к тележке, стоявшей на углу.

Предутренний ветерок подхватил тонкий и легкий ярко-красный шелк парашюта и набросил его на обезображенную грязью и кровью тележку.

Эсэсовский офицер сел на нее. Поставил флягу перед собой и задумался.

Внезапно черты его исказились отвращением и ужасом. Быть может, в его памяти возникли пережитые кошмары? Пронеслись тени окровавленных, хрипящих жертв его?

И вдруг, словно по команде, он выхватил свой пистолет и, приставив дуло к виску, выстрелил.

Офицер соскользнул с тележки, его окровавленная голова упала прямо в слякоть, возле колеса с левым уклоном. Алое полотнище парашюта то укрывало его, то вновь открывало по капризу ветра.

Отряд охотников за головами

В мертвой рассветной тишине эсэсовская часть перебралась улицей выше.