Смерть старателя - Александр Николаевич Цуканов

на хохляцком своем языке, что знает «гарно место».

Отец похвалил. Мать сказала — никуда не пойдешь! Ушел потаясь ранним утром, ушел мыть золото с Банщиком в глухом месте, где ему грезился старательский фарт и крупный самородок в полкулака — и тогда!..

Самородок попался один, маленький, грязно-желтый, похожий на осу. Попался в первый же день под вечер, Ваня понянчил его в ладони и отдал Банщику. У него не осталось сил удивляться. Перед обедом он еще бегал с ведром каменистого грунта, а к вечеру хотел упасть прямо на куст голубичника, не обращая внимания на назойливых комаров, он ругал Банщика, этого упрямого хохла, который все валил и валил в железный ящик породу.

Через день, отдежурив в котельной, Банщик снова тихонько постучал в маленькое оконце комнаты, переделанной отцом из сарая-курятника. Мыли в прижиме у сопки, где легко устанавливать пробутор под проточную воду, стекавшую по склону из отогретой на солнце земли. В обед запаривали в котелке банку говяжьей тушенки. Свиную Банщик не признавал. Варили чай с брусничным и смородиновым листом. Однажды треух свалился с головы Банщика. Бугристые сизо-красные, белые шрамы чередовались с клочками черно-сивых волос. Он тут же торопливо напялил треух, глянул вполглаза и ничего не сказал. А Ваня ничего не спросил, перехотел. Самородков не попадалось. А мыть грунт, где на тонну всего-то семь граммов золота было скучно и тяжело.

За ужином отец невзначай бросил, что к Хвощевым приходили с обыском мужики в штатском. «Даже половицы и плинтуса вскрыли».

— Молодой совсем. Я с Нинкой, его матерью, говорила. Не мог он утаить столько золота, кто-то подбил, уговорил перевезти.

— Дудки! Сам. Уголовники самолетом не возят, там рентген. Они знают. Они возят из Нагаево пароходами. В порту слабый контроль.

— Что же теперь с Васечкой-то будет?

— Не скули. Знал, на что шел. Теперь помажут лоб зеленкой. Указ Верховного суда напечатают в «Магаданской правде». А Нинку даже на похороны не позовут. Как пить дать — не позовут.

Пару раз заходил Ваня к Хвощевым, когда мать посылала по срочной нужде. Каждый раз тетя Нина угощала брусничным морсом. У неё он получался вкуснее маминого, и наливала она его из красивого стеклянного кувшина, приговаривая: «Пей, Ванечка, пей, сил набирайся».

Старательские работы прервал пожар. Шел он с запада из Якутии. Гнал на поселок дымное марево, застилавшее солнце. Людей собирали по разнарядке отовсюду. Забрали дежурного в котельной, лишили Банщика отсыпного дня.

Банщик сам отмыл, отжарил-отпарил в кислоте добытый шлих, довел до нужной кондиции и сдал в золотоприемную кассу. В эту отдельно стоящую избушку возле техсклада, где постоянно дежурил вохровец в черной шерстяной форме с зелеными петлицами и погонами.

Вечером Банщик окликнул Ваню на улице, сунул в руку потный сверток с деньгами — двенадцать рублей.

Домой мчался зайцем. Вывалил деньги на стол перед матерью, думал, обрадуется. А она заругалась, про «бандеровецев», вспомнила и еще всяко разно, как выкрикивали многие в колымских поселках, считая себя лучше других. Оказывается, ей знакомая тетка — она дежурила в золотоприемной кассе — рассказала, что Банщик сдал сорок семь граммов и деньги получил полностью по тарифу — 96 копеек за грамм.

— Еще раз уйдешь с ним — выпорю!

Дым от пожаров рассеялся. Ваня подолгу сидел на сосновом чурбаке возле дома, ждал, что снова подойдет Банщик, скажет простецки про фартовое место, где можно намыть не то что пятьдесят, а сто или двести граммов золота.

Аркадий Цукан, заметно повеселевший, или просто приободренный невнятным согласием сына, влиться в артель «Игумен», взялся показывать фотографии участка и дома в Анапе.

— Домик небольшой, но с удобствами и всего в двухстах метрах от моря. Помнишь портвейн был «Анапа»? Так этот винзавод неподалеку от нас. Я ходил туда, налили сухача канистру за сущие копейки, но это совсем другой коленкор — настоящее вино. На городском пляже мне не понравилось, толчея и море мелкое. А у нас рядом бухточка. Подход не очень удобный, зато сразу бултых — и поплыл… Красота ведь, правда, Мария?

— Да, хорошо там. Цены после наших колымских — просто смешные. Персиков купила ведро, такие вкуснючии, что и не передать.

— Сезон через пару недель закроем и на всю зиму туда, — размечтался Аркадий, хотя понимал, что и зимой дел с подготовкой к сезону немало. Но если сын подключится, сразу станет легче. Решили, что Иван съездит в Уфу, проведает мать и вернется.

— Заодно побывай на уфимском заводе резинотехнических изделий. Нам шланги высокого давления нужны позарез.

Иван первым делом свозил мать в районную поликлинику, она давно жаловалась, что болит невыносимо спина. Терапевт две недели назад выписывала мазь и кучу лекарств от радикулита, а теперь, выслушав укоризну Ивана, ответила с показной обидой:

— А что вы хотите, такой возраст! Рентген-кабинет пока не работает. Приезжайте на следующей неделе.

Анна Малявина попросила истопить баню, она упрямо твердила, что сразу станет лучше. А нет, едва хватило сил помыться. Обессиленная, она улеглась на широкую скамью, сработанную руками отчима. Слышала, что зовет через дверь сын, а подняться не получалось, хоть плачь. И весу в располневшем теле без малого девяносто килограммов. Иван помог одеться, с огромным трудом вытащил мать из бани, уже понимая, что это не радикулит, что это очень серьезно.

В районной больнице на Правой Белой ни лифта, ни санитаров, а надо подниматься на третий этаж. Долго шагали, цепляясь за перила. Просматривая выписки из местной поликлиники, врач лишь хмыкал и удивленно качал головой. На следующий день он выдал диагноз:

— У Анны Алексеевны Малявиной сильно запущенный рак печени. Мы ничем не сможем помочь. Только обезболивающие. Так что придется забрать ее домой.

Иван перевел деньги на счет больницы в качестве благотворительного взноса, расположил к себе подарками старшую медсестру, и она разрешила оставить Анну Малявину в больничной палате на троих человек, определив за уход по пятьсот рублей в день.

После обезболивающих лекарств мать повеселела, разговорилась, попросила не держать кошку в доме, а поселить временно в мастерской, чтоб не нагадила.

— Давно хочу кресло-качалку, я видела очень удобное в новом уфимском Пассаже. Вот подлечат меня, тогда вместе выберем, да?

Болезнь съедала стремительно. Вскоре она с трудом говорила, часто впадала в забытье. Иван знал диагноз. Знал, что осталось несколько дней, а мать все вглядывалась блекло-голубыми зрачками с обводами красно-желтых белков и спрашивала про новое лекарство. Ее по-детски наивное «я ведь поправлюсь», слышать невыносимо, а тем более врать снова и снова, что она пойдет на