Тайна Медонского леса - Анри Шадрилье

– Да я знаю и так, что Елена любит его и может составить его счастье.

– Все это так, но… можете ли вы пойти просить руки Елены, вы – любовница убийцы-злодея, вы – его главная сообщница?

– Не могу… нет… Но ведь никто, никто, кроме старой баронессы, не знает, что я его мать, и никому, клянусь вам, никому никогда не открою я этой тайны!

– Вы-то не скажете, а он? Он слишком чист и благороден для того, чтобы отречься от родной матери отречься от нее именно в ту минуту, когда нашел ее…

– Но тогда что же надо сделать?

– И вы тоже спрашиваете у меня, что вам делать! Да разве любовь к этому ребенку, любовь матери не говорит вам, что должны, что обязаны вы сделать? – горячился старый майор.

Сусанна сначала молча поглядела на Лефевра и потом уже проговорила тихо и неторопливо:

– Вы хотите, конечно, сказать, что сын мой был бы счастлив, если бы меня не было на свете?

Но старый воин раскричался еще пуще:

– Да кто же говорит, что вам необходимо резаться или топиться! Какая ему радость видеть труп матери-самоубийцы? Ведь вы еще не лишились рассудка, чтобы позволять себе говорить такие вещи!

– Но такая развязка положила бы конец всем затруднениям, – заметила Сусанна.

– На кой черт затевать мелодраму, когда можно устроить дело гораздо проще! Стоит только удалиться, стушеваться, уничтожить документы, доказывающие ваши материнские права, – вот и все.

– Не палач же я, не изверг, что буду требовать от других того, чего сам не мог бы выполнить.

Затем, подумав немного, старик прибавил:

– Впрочем, и эта жертва окажется, вероятно, ненужной, потому что наш юный воин, наверно, попадет в лапы этих проклятых немцев и будет не сегодня – завтра убит.

– Убит!… Неужели Господь допустит… – вырвалось у Сусанны, и она залилась слезами.

– Да ведь чему быть, того не миновать! Не из особого теста слеплен наш Фрике, вражья пуля не разбирает… Видали и мы виды в свое время, понюхали пороху немало! Двадцать пять лет состоял я, сударыня, полковым хирургом, потому и понимаю я кое-что в военном деле. Да и теперь… не смотрите, что стар и сед, и теперь могу еще работать ножом и скальпелем – зрение не изменило, и рука верна. Отделается наш юноша только рукой или ногой – живо поправим и сделаем опять молодцом! Пойдет под венец и без руки… Ну… а убьют, так успеем еще тогда оплакать нашу потерю… Никто как Бог! – закончил Лефевр глубоким вздохом.

Но Сусанна уже давно перестала слушать, и старый майор напрасно упражнялся в красноречии. Воображение рисовало ей образ окровавленного, израненного сына, и ужас леденил ее сердце.

На следующий же день распростилась Сусанна с гостеприимными хозяевами маленького домика в Версале и отправилась в Париж. Тут она принялась наводить справки об отряде вольных стрелков: но никто не мог дать ей на этот счет точного ответа: с часу на час ждали осады Парижа, и всем было не до справок и указаний! Узнала она только, что отряд этот должен был прибыть в Мелун в ночь с 8 на 9 сентября.

Заручившись этими довольно неопределенными сведениями и надев на руку белую повязку с красным крестом, отправилась Сусанна в Мелун.

Окрестности этого города были уже заняты немцами, и нелегко было туда пробраться. Чаще пешком, чем на лошади, расспрашивая каждого встречного, принимаемая нередко за шпиона, медленно подвигалась Сусанна вперед. Целый месяц пробыла она в дороге, но еще не настигла отряда парижских добровольцев.

Наконец, после целого ряда трудностей и всевозможных опасностей, удалось ей узнать, что отряд парижских стрелков-добровольцев занят очисткой от неприятеля орлеанских лесов.

Эскадроны принца Альбрехта разъезжали там, запасая провиант для армии, приступавшей к осаде Парижа.

Отряд парижских стрелков-добровольцев получил у неприятеля прозвание Черных ласточек, благодаря своему темному платью и быстроте. Двадцать раз подвергалась прусская кавалерия отчаянному преследованию этих отважных пехотинцев, которые с остервенением бросались по следам неприятеля. Парижские молодцы придумали преследовать пруссаков в телегах и экипажах, но из-за этой ловкой хитрости линия военных действий вольных стрелков была очень растянута.

Этот славный отряд, в котором, как нам известно, находился и наш друг Фрике, не замедлил присоединиться к главному корпусу, штаб которого был расположен в Шатодене. Из этого небольшого городка, превращенного в грозное укрепление, отряд парижских смельчаков бросился по следам непрошеных гостей.

Новая сестра милосердия была принята в походный госпиталь стрелков-добровольцев и готовилась разделить с сыном ужасы и опасности боевой жизни.

Скоро пришлось ей увидеть своего милого Фрике. Он уже успел отличиться и был произведен в сержанты. Повышения, как и всегда в военное время, шли быстро.

Легко раненный в одном из сражений, Фрике пролежал в госпитале всего пять суток, зато получил нашивки.

Ему очень шла его новая форма; высокий, стройный, ловко перетянутый широким синим поясом, он смотрел настоящим молодцом, и всякая мать могла гордиться таким сыном.

Однажды, это было 14 октября, Сусанна сказала Фрике:

– Сегодня, в толпе поселян, приходивших на городской базар, я приметила знакомую физиономию.

– Кого же ты заметила? – спросил юноша. – Я видела Викарио.

– Тебе, может быть, показалось.

– Нет, это был он!

– Тогда почему же ты не сказала, чтобы его арестовали?.. Наши хорошо тебя знают, они, конечно, послушались бы тебя, а потом уж распорядились бы с негодяем по-своему.

– Да заметила-то я его уже слишком поздно; он садился в кабриолет и тотчас же укатил.

– В какую сторону?

– По Орлеанской дороге.

– И ты уверена, что это был он?

– Конечно; несмотря на крестьянское платье, я его сразу же узнала.

– Эта каналья рыскает здесь не без цели… Ручаюсь головой, что он высматривает, шпионит, проклятая собака. Иначе на кой черт ему соваться сюда, да еще в крестьянском платье! Ах, с каким наслаждением повесил бы я его собственноручно!..

– Я полагаю, что следовало бы предупредить офицеров.

– Предупредить-то, конечно, не мешает, да толку-то от этого будет мало – все и так знают, что у проклятых немцев шпионов немало… Какая досада, что ты не приметила его рожи пятью минутами раньше! Но будь уверена, что от меня он живым не уйдет.

Фурьер Фрике сообщил о происшедшем, и в ночь с 14 на 15 третья рота была командирована на Орлеанскую дорогу. На половине пути, близ небольшой деревушки вольные стрелки повстречали отряд прусской кавалерии. Завязалась перестрелка; неприятелю пришлось уступить и очистить дорогу. Рота благополучно вернулась в Шатоден.

Теперь уже не могло быть сомнения – человек, переодетый в крестьянское платье, был подосланный немцами шпион.

Были приняты необходимые меры предосторожности.

Через три дня, 18 октября, предстала пред Шатоденом грозная десятитысячная армия саксонского генерала фон Виттига. Была тут и пехота, и кавалерия, и артиллерия, да на подмогу ей двигалась дивизия баварского генерала фон Танна. Неприятель узнал о слабых силах шатоденского гарнизона, который состоял действительно только из одной жалкой тысячи, включая сюда и шесть сотен парижских вольных стрелков и сотню волонтеров из Нанта и Канна.

Волонтеры были хорошо вооружены, а солдаты национальной гвардии имели лишь ружья.

Десятитысячная неприятельская армия знала, что ей нетрудно будет справиться с жалким гарнизоном Шатодена, и потому, подойдя к городу в одиннадцать часов утра, неприятель прямо объявил, что уже в полдень рассчитывает завтракать на укреплениях Шатодена.

Остальное хорошо известно. Настала полночь, а героические защитники города еще дрались среди развалин объятого пламенем Шатодена. Немцы были до того не уверены в победе, что вошли в пылающий город только на следующий день, когда вполне убедились в невозможности дальнейшего сопротивления его защитников.

Парижские стрелки-добровольцы отступили.

Перекличка следующего дня показала, что целая треть отряда пала жертвой этого неравного боя. Вот один из эпизодов.

Около семи часов вечера неприятель, с помощью брешей и проломов в домах, проложил себе дорогу. Но защитники устроили баррикаду, в числе коих находились поручик Мартен и его фурьер Фрике. Атакуемые, обстреливаемые со всех сторон, четверо из них пали в начале боя. В живых остались только поручик и фурьер, которые продолжали упорно, отчаянно защищаться; но скоро и они были разделены, и наш бедный Фрике очутился один, совершенно один на первом этаже полуразрушенного здания.

Ловко и метко продолжал он отстреливаться, и заряды его не пропадали даром. А между тем разъяренный, остервенившийся неприятель напирал все с большей и большей силой. Немцы были уже в тридцати шагах от здания, в котором укрывался наш юноша, и Фрике, потратив все патроны, намеревался как-нибудь пробраться на площадь.