Александр Поляков Великаны сумрака - Неизвестно

Но какое же семейное счастье без вкусно стряпающей ку­харки? И вот на эту-то должность определили обаятельную курсистку Аннушку Барабанову — если по паспорту, вып­равленному в «небесной канцелярии», — так называли пас­портное бюро «Народной Воли», которым по поручению Квят- ковского заведовал дотошный Владимир Иохельсон. На са­мом деле Аннушка была не Аннушкой, а все той же Катей Сергеевой.

Тигрыч спешил. Правда, статья в номер газеты была еще сырой, правку в программу он тоже не успел вписать, но ноги сами несли по булыжнику Саперного, мимо дровяного скла­да, мимо хитро улыбающегося дворника к крыльцу парадно­го. Спешил и не хотел себе в этом признаться.

Заметил сигнал на подоконнике: горшочки с геранью сто­ят посередине, притиснуты один к другому. Стало быть, в даль­ней комнате работает печатный станок. Вернуться? Нет, двор­ник заподозрит. Войду. И. Увижу Катю.

Лев легко взбежал на пятый этаж. Дверь в девятую квар­тиру была приоткрыта. Он услышал голоса.

— Вот спасибо, Дарья Петровна, за бельишко! Хорошо, вижу, постирали. — узнал он зазвеневший бесхитростным колокольчиком голос Кати. — Ни пятнышка. Хозяева при­дут, довольны будут.

Брякнули монеты.

— Благодарствую за щедроты. Я ж отбеливаю как? Госпо­дам попроще — навозом свиным. А к тебе, Аннушка, по­скольку со всем интересом, то. То соком лимонным, — зата­раторила прачка. — Иные и мочой, да не говорят, — прысну­ла она.

— Ой! Да ну? — расхохоталась Аннушка-Катя. — Мочой? Из горшка?

— Не знала? Молода больно. Век живи, век учись.

— Дураком помрешь!

Тут уж грохнули обе. Губы Тигрыча невольно расползлись в широкой, почти детской улыбке.

Как же славно: ведь в Кате нет никакой нелегальщины, конспиративного вида, нет никакой революционности, при­вычной для барышень радикальского окружения. Но поче­му его, прожженного нелегала-заговорщика, вдруг потянуло к этой девушке, которая не цепляла на курносый носик си­них очков-консервов, не дымила в раздумьях о социальной перевороте и народном благоденствии «Вдовой Жоз», не гре­зила судьбой Шарлотты Кордэ, не наскакивала на мужчин- кружковцев, упрямо стремясь перетянуть на свою сторону.

— А жирные пятна — так я мелом извожу, — продолжила болтливая прачка. — А ежели от травы зелень — спиртом, им самым. Во-о-от, Аннушка! Или кровь приключится. Тогда уж керосин, без него никуда.

— Как? Кровь — керосином? Кровь. И без следа? — за­интересовалась Катя.

«Ага, — хмыкнул Тихомиров. — Выдала себя, вертунья. Ясное дело: «Свобода или смерть». Не обойтись без крови-то.»

Голоса стали удаляться. Видимо, прачка и Катя ушли в глубину квартиры. Он шагнул в прихожую, хотел кашлянуть, чтобы обнаружить свое присутствие, но в этот момент снова грянул смех.

— Ой, Аннушка, дай Господь жениха тебе справного! Ой, повеселила старуху. — раскашлялась Дарья Петровна. — А мне невдомек: чего это дверь при замке, да еще и столом зас­тавлена. Запирается, значится, хозяйка от своего-то?

— Ну, да! — прыснула Катя. — Как поцапаются, так она его к себе и не пускает.

— Ишь ты! И часто?

— Бывает. И то: старый хочет спать, а молодой гулять. Хо­зяюшка молоденькая, а он старик. Ей бы в театры или попля­сать в собраниях, а он не пускает. Ну, и пошло-поехало.

Слово «старик» покоробило Льва. После тюрьмы, наряду с Тигрычем, приклеилась и другая кличка: Старик. Особен­но любил его так называть румяный скороход Николай Мо­розов, второй редактор «Народной Воли», ершистый, точно гимназист, спорящий с Тихомировым по любому поводу, за­вороженный методом Вильгельма Телля (террором), как пья­ница хмельной разгульной песней. Второй редактор, кото­рый хочет быть первым.

Катя говорила нарочито громко, почти кричала, и Тихо­миров понимал ее: там, в потаенном полумраке дальних ком­нат, на станке американской системы бледные Соня Ивано­ва и Бух прокатывали пробные оттиски его еще неотделан­ной статьи, и умная «кухарка» предупреждала товарищей: не выходите, у нас чужой.

Потом Бух и Борейша долго отмывали руки от типографс­кой краски, потом все шумно усаживались за круглый стол, и Тигрыч почти открыто любовался Катей — до чего же быс­тро и ловко та заваривала чай, приносила закуски и сладкое. И хорошо еще, что не было тут малиновой пастилы. Очень хорошо.

Порой они встречались взглядами, и Лев замечал, как вспыхивают щеки Катюши, тягуче замедляются движения, и ей непременно нужно тряхнуть золотистыми локонами, что­бы на миг освободиться от нахлынувшего волнения. Сердце Тигрыча — вовсе не Старика, нет! — билось гулкими тяже­лыми ударами, на доли секунды срываясь с прогретого мор­ским солнцем геленджикского обрыва, но возвращалось на­зад, спасенное в последний миг, когда уповают на чудо, не­жно наплывающим голосом Кати.

Через годы и годы, когда в России уже свершится чаемая народовольцами революция, в полуголодном сергиево-посад­ском житье Тихомиров напишет слабеющей, но благодарной рукой. Про нее напишет, про Катю:

«Я увидел настоящую женскую личность, сильную не мужскими, а женскими качествами: сердцем, любящим от­ношением к жизни, инстинктивным пониманием множества тонкостей, столь трудно дающихся рассудку, а вместе с тем той непосредственной скромностью, которая составляет луч­шую красоту женщины. В сравнении с Катей С.Перовская совершенно исчезла для меня. И благодарю Господа, что спас меня от типичной «революционерки» и свел с истинной же­ной и другом.»

Статья в первый номер «Народной Воли» шла трудно. Ко­нечно, дело тормозил вездесущий Морозов, лезший со своей правкой. Но не зря, наверное, соратник Плеханова строгий Осип Аптекман с неохотой выдавил: «Звезда Тихомирова как признанного идеолога революционной партии стояла весной 1879 года очень высоко. Его читали, слушали, преклонялись перед ним».

И не только весной, но и летом и осенью. И после — еще долгие годы, пока.

Увлекающийся Морозов жил теперь на Лиговке с огне­вой, чем-то на него похожей, Ольгой Любатович. Они по­всюду бегали (именно — бегали!) вместе, вместе же появля­лись и в типографии. И пока Аннушка-Катя у крыльца за­нимала разговорами дворника, Николай спорил с Тихоми­ровым до хрипоты. Ольга поддерживала своего возлюблен­ного.

Камнем преткновения были два пункта. Морозов доказы­вал, что главная задача ИК «Народной Воли» — дезоргани­зация правительства непрекращающимся террором; и тогда перепуганная власть пойдет на уступки, будет вынуждена предоставить народу право выражать свою волю и переуст­раивать страну. Тигрыч отбивался: комитет, настаивал он, должен путем заговора захватить власть, ввести сверху кон­ституцию и тогда уже передать власть народу. Само собой, с декларированием социально-экономических преобразова­ний в интересах широких слоев населения. (Лев уже знал: заговорщицкая идея нравится и Катюше и ее подруге Маше Оловенниковой; это радовало, невольно укрепляло в спорах с неистовым «городским партизаном» Морозовым).

Первый номер «Народной Воли» вышел с заявлением о смертном приговоре Александру II. Но тут же была и передо­вая статья Тигрыча, которая говорила о другом, сообщая идеи, идущие вразрез с пылающей, почти маниакальной ус­тановкой новой организации: серия покушений с беспощад­ным апогеем — цареубийством! Нет, он не отрицал террор, но шел дальше. Если многие сотоварищи полагали, что основ­ная задача дня — меткий выстрел или удачно подложенный динамит, то как же странно, одиноко, но удивительно спо­койно звучала его публикация: «.одним из важнейших чис­то практических вопросов настоящего времени является воп­рос о государственных отношениях. Анархические тенден­ции долго отвлекали и до сих пор отвлекают наше внимание от этого важного вопроса. А именно в России особенно бы не следовало его игнорировать».

В России, да, в России. В той, которая будет.

Казалось, он только нащупывал, искал какую-то глав­ную мысль, которая бы оправдала его подпольную жизнь; в полуночном исступлении за залитым чернилами колченогим столом терзался, ждал и терял эту мысль, понимая, что под знаменами «Народной Воли» сошлись совершенно разные люди, озаренные лишь будущим динамитным пламенем под царской каретой.

А он писал об особенностях российской империи, о повы­шенной роли государства, о том, что наше государство — совсем не то, что европейское. Тогда писал, 27-летним еще.

Вначале накинулись анархисты. Морозов рвал и метал. Князь Кропоткин и Сергей Кравчинский прислали из-за границы раздраженные записки. Откликнулись даже вели­кие: Бакунин, Ткачев. Потом наддали жару и республикан­цы (их тоже было немало) — те, что полагали: европейский парламент, демократические выборы — вот идеал обществен­ного устройства. Но Дворник, умный и дальновидный Саша Михайлов, решительно поддержал Тихомирова. Впрочем, была и еще одна поддержка — неожиданная, трогательная.

В тот день ему показалось, что следом увязался филер. Поэто­му в типографию пошел не сразу, сперва заглянул в бакалейную лавку. И тут увидел Катю. Похоже, и она заметила его, но виду не подала. Лишь заалели ушки из-под золотистых прядок.